Выпуск 3.

Люди, близко знавшие Рахманинова, находили в нем не только  удивительного музыканта, но и  интереснейшего собеседника, любящего смех и обладающего  огромным чувством юмора.

«Смешливый человек», — говорил о нём его ближайший друг  Ф.Ф. Шаляпин. По воспоминаниям  внука Рахманинова, Александра Борисовича, «как-то  знаменитый бас, попросил   написать для него камерное сочинение. Композитор согласился с загадочной ухмылкой. Был салонный концерт певца. Шаляпин, держа в руках, как он думал, ноты уже известного ему по репетициям нового сочинения, приготовился к премьерному исполнению. Рахманинов же сел у двери в последнем ряду…

Шаляпин начал петь и запнулся – не хватило дыхания. Извинился перед публикой. Во второй раз – то же самое… А в третий раз знаменитый певец схватил стул и в гневе стукнул им об пол. Оказалось, что в экземпляр нот Шаляпина Сергей Васильевич втихую «всунул» ноту, которую великий бас заведомо не мог взять. Мой дед выбежал из зала и смеялся полчаса».  

После этого случая Шаляпин не разговаривал с Рахманиновым три месяца, а потом помирился.  Федор Иванович преклонялся перед талантом Сергея Васильевича как пианиста, дирижера и композитора.  Дочери Ирине, крестнице композитора, он часто  говорил: «Прошу тебя, ходи на его концерты, внимательно слушай его музыку, его исполнение!»   Спустя годы Ирина Федоровна писала:  «…ясно представляю Большой зал Московской консерватории, наклонившегося над роялем Сергея Васильевича, его строгий значительный профиль…

Он не делает никаких лишних движений, не поднимает глаза кверху, ища «где-то» вдохновения. Нет… оно в нем самом, в его необычайной собранности, в  чувстве меры, в строжайшем ритме, в послушных ему красивых мужественных руках. Все благородно, просто/…/

И льются чарующие звуки, то бурные и страстные, то нежные и грустные, и живешь одним чувством с великим художником до момента, пока не кончится это волшебство и зрительный зал не разразится громом рукоплесканий, а он все еще сидит, уронив руки, потом встает и так скромно, просто благодарит публику, застенчиво кланяясь. Тот, кто хоть раз слышал Рахманинова-пианиста, никогда не забудет его изумительное искусство».

 1917 год подвел роковую черту под прежней жизнью России. Революция, приход к власти большевиков многими были восприняты по-разному.

  Рахманинов  не принадлежал к тем, кто был «слеп к действительности и снисходителен к смутным утопическим иллюзиям».  Достаточно быстро понял, когда «ближе столкнулся с теми людьми, которые взяли в свои руки судьбу нашего народа и всей нашей страны, я с ужасающей ясностью увидел, что это начало конца — конца, который наполнит действительность ужасами. Анархия, царившая вокруг, безжалостное выкорчевывание всех основ искусства, бессмысленное уничтожение всех возможностей его восстановления не оставляли надежды на нормальную жизнь в России».

23 декабря 1917 года он  вместе с семьей отправился в Стокгольм. Официальным поводом было концертное турне на несколько месяцев по Норвегии, Швеции. На родине, помимо денежного состояния, поместья и квартиры оставались и все рукописи, опубликованные и неопубликованные.

Бунин с Верой Николаевной покинет Россию через три года, испив сполна свою «несказанную чашу страданий», и также оставив в Одессе архив и часть своих записей об «окаянных днях» революции и гражданской войны. 1 января 1922 года, в Париже  он напишет в дневнике: «Да, вот мы и освободились от всего – от родины, дома, имущества…» Но,  в отличие от Сергея Васильевича,  жизнь за границей станет для  Бунина серьёзным испытанием.

 Рахманинов в это время  с большим успехом гастролирует в Европе и в Америке.  Выступает в лучших залах, его  концерты следуют друг за другом и становятся настоящим событием.   Как вспоминал А. Седых, Сергей Васильевич «любил играть, без концертов скучал, начинал нервничать, эстрада была ему нужна. Но вместе с тем и жаловался, чувствовал, что пианист в нем мешает композитору, что концерты отнимают у него все силы, держат его в постоянном душевном напряжении. Он говорил:

 — Я никогда не мог делать два дела вместе – сочинять и выступать. Я или только дирижировал, или только сочинял, или только играл».

Многочисленные концертные выступления не оставляли Рахманинову сил и времени для сочинения музыки. В течение первых девяти лет эмиграции  он не написал ни одного нового произведения, зато результатом  этого титанического труда  было материальное благополучие.

Писателям было намного труднее. Бунин с женой  буквально выживали во Франции, испытывая серьёзные материальные затруднения. За помощью приходилось обращаться к друзьям и знакомым. 17 июня 1924 года  Иван Алексеевич отправил письмо Рахманинову из Грасса: “…Дорогой друг, – позвольте назвать Вас так по старой памяти и в силу лучших чувств, неизменно мною к Вам питаемых, – обращаюсь к Вам со странной просьбой, которую я надеюсь, Вы поймете и простите по безвыходности моего уже давнишнего  эмигранства: нет ли у Вас какой-либо возможности подействовать на кого-либо из богатых американцев помочь мне? Как многие, я лишен всякого достояния. Заработки ничтожны. Известность я завоевал в лучших кругах Европы порядочную (настолько, что я нахожусь в числе кандидатов на Нобелевскую премию), но иностранцы, переводя и издавая меня, или ничего не платят (пользуясь нашим бесправием), или платят гроши… Вы поймете меня и без слов: нищета. С радостью слышу о Ваших успехах. Дай Бог Вам всего лучшего, сердечно Ваш – Иван Бунин”.

 Рахманинов немедленно откликнулся денежным переводом и письмом из Мюнхена 9 августа: “Ужасно хотел бы Вас повидать…”

  12 августа  Иван Алексеевич его благодарил: “…Я смущен и мне больно ужасно. Благодарю Вас за Вашу сердечность чрезвычайно. При первой же возможности возвращу Вам с низким поклоном. Горячо жалею, что не увижу Вас. Дай Вам Бог всего лучшего, дружески обнимаю Вас…”

(продолжение следует)