«Пусть это никогда не повторится!»

Выпуск 1.

Октябрю 1917 года суждено было стать страшной, кровавой вехой в русской истории. В одночасье рухнуло все, что казалось незыблемым и прочным на протяжении столетий. Могучая держава, стоявшая на пороге мирового лидерства, была растерзана огненным смерчем революции, отброшена в своем развитии на десятки лет назад и обречена на голод, нищету, вымирание.

Приближение революции Иван Алексеевич предчувствовал задолго до 1917 года. В 1910 г. им была написана повесть «Деревня», в которой многие критики усмотрели «страх мужицких бунтов», «городской господский перепуг перед новым мужиком». И лишь М. Горький  был прав, говоря: «помимо первостепенной художественной ценности своей, «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьёзно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом – быть или не быть России?»

В разгар I мировой войны, 7 марта 1916 г., Бунин писал Черемнову: «поистине проклятое время наступило, даже и убежать некуда, а уже обо всем прочем и говорить нечего». Писатель прекрасно понимал, что взрыв неминуем и произойдет скоро. Лишний раз он убеждался в этом на мужицких сходках в Глотове, Казаковке, Осиновых Дворах. Беседы с крестьянами, споры на злободневные темы: о разделе помещичьей земли, о войне, позволили ему сделать горький вывод: «у большинства настоящий сумбур в голове».

Лето и большую часть осени 1917 года Бунины провели в селе Васильевское в имении двоюродной сестры С.В. Пушешниковой.. 11 июня Иван Алексеевич записал в дневнике: «Шестого телеграмма от Веры. Седьмого говорил с ней по телефону в Елец. Условились, что я приеду за ней /…/ . Вечером Антон /…/ отвез меня на Измалково. На станции «революционный порядок» — грязь, все засыпано подсолнухами, не зажигают огня. Много мужиков и солдат; сидят на полу /…/. В сенях вагона 1-го класса мешки, солдаты. По поезду идет солдатский контроль.  Ко мне: сколько мне лет, не дезертир ли? Чувство страшного возмущения. Никаких законов – и все власть, все за исключением, конечно, нас. Волю «свободной» России почему-то выражают только солдаты, мужики, рабочие.  Почему, напр., нет советов дворянских, интеллигентских, обывательских депутатов?»

Деревенский покой, уединение и тишина постепенно сменялись тревогой и ожиданием беды. Крестьяне вызывали у Бунина чувства смешанные: с одной стороны – радостное удивление умом, одаренностью, душевным обаянием, с другой – разочарование и неприязнь, усиливающиеся с каждым днем.

«15 июня 1917 г. У Бахтеяровой сейчас  хотели отправит в Елец для Комитета 60 свиней. Пришли мужики, не дали отправить».

«Коля рассказывал /…/, что в селе Куначьем есть чудотворная икона Николая Угодника. Мужики, говоря, что все это «обман», постановили «изничтожить» эту икону. Но 9-го мая разразилась метель – испугались».

А 7 июля Буниных буквально потрясли следующие новости: «О бунте в Петербурге мы узнали еще позавчера вечером из «Раннего утра», нынче вести ещё боле оглушающие. Боль, обида, бессильная злоба, злорадство.

Бунт киевский, нижегородский, бунт в Ельце. В Ельце воинского начальника били, водили босого по битому стеклу».

Постепенно круг смуты и волнений стал сужаться.

«27. Июля. Слух от Лиды Лозинской, — Ив. С. в лавке говорил, что на сходке толковали об «Архаломеевской ночи» — будто должна быть откуда-то телеграмма – перебить всех «буржуев» — и что надо начать с Барбашина. Идя в Колонтаевку, зашел на мельницу – то же сказал и Сергей Климов (не знал, что мы уже слышали, что говорил Ив. С.): на деревне говорили, что надо вырезать всех помещиков».

Август не принес каких-либо перемен, лишь в некоторых селах, помимо ропота и недовольства крестьяне начали потихоньку бунтовать.

«/…/ где-то церковный сторож запретил попу служить, запер церковь». Мотивация его решения, по мнению схода, была достаточно веской: «поп – буржуй», ездил в гости к Стаховичу».

В Васильевском пока было спокойно и дальше разговоров дело не шло:

«Вчера мы с Колей ходили к Пантюшку. Он ничего, но подошли бабы. Разговор стал противный, злобный донельзя и идиотский, все на тему, как господа их кровь пьют.  Самоуверенность, глупость и невежество непреоборимые – разговаривать бесполезно».

В сентябре обстановка резко изменилась.

Положение в Глотово ухудшалось со дня на день, революционные настроения в народе усиливались. Племянник Бунина Н.А. Пушешников 16 сентября записал в дневнике: «Вечер. Положение с каждым днем становится тревожнее. Нужно было давно уехать, но Иван Алексеевич откладывает отъезд в Москву со дня на день. /…/

Необычайно блестящая, жуткая даже, ветреная, месячная ночь. Стекла окон отпотели, на них золотой пот. Иван Алексеевич сидит в пальто в темноте в своем кресле и о чем-то думает. /…/ В доме тоска, тревожно, неуютно. Ждём, что вот-вот придут мужики и зажгут дом. Лошади уже отобраны, работники сняты».

«Жить в деревне и теперь уже противно, — писал Бунин. – Мужики вполне дети, и премерзкие. «Анархия» у нас  в деревне полная, своеволие, бестолочь и чисто идиотское непонимание не то что «лозунгов», но и простых человеческих слов – изумительные. /…/

Кроме того, и небезопасно жить теперь здесь. В ночь на 24-е у нас сожгли гумно, две риги, молотилки, веялки и т.д. В ту же ночь горела пустая (не знаю чья) изба за версту от нас, на лугу. /…/ А в полдень 24-го загорелся скотный двор в усадьбе нашего ближайшего соседа (живет от нас в 2-х шагах), зажег среди бела дня /…/ один мужик, имевший когда-то судебное дело с ним, а мужики  арестовали самого пострадавшего, — «сам зажег!» — избили его и на дрогах повезли в волость. Я пробовал на пожаре урезонить, доказать, что жечь ему самого себя нет смысла, — он не помещик, а арендатор, — пьяные солдаты и некоторые мужики орали на меня, что я «за старый режим», а одна баба вопила, что нас (меня и Колю), сукиных детей, надо немедля швырнуть в огонь».

В октябре стало совсем тревожно. Возвращались с фронта, с оружием, озлобленные солдаты мужики жгли хлеб, разоряли усадьбы. 20 октября Бунины решили: пора возвращаться в Москву. Иван Алексеевич настаивал ехать как можно скорее.

«21 октября. Возился весь день – укладывался. Завтра Казанская, могут напиться – вся деревня варит самогонку – все может быть. Отвратительное, унизительное положение, жутко. В языке и умах мужиков все спуталось».

Опасения Бунина сбылись скоро. На следующий день, 22 октября пришло первое известие о погромах за Предтечевым. Среди местной интеллигенции началась паника.

23 октября, рано утром супруги Бунины и Н. Пушешников спешно покинули Васильевское. В дневнике Пушешникова об отъезде из деревни есть интересная запись: «В четыре часа напились чаю и попрощались и выехали ещё в полном мраке, пахнущем изморозью. На деревне все спали. Ничего и никого. Ни одного огня. Проехали аллею, выехали на гумно /…/

За Озёрками поехали по большой дороге. Стали попадаться солдаты, подозрительно на нас посматривать. Когда подъезжали к  Становой, нам повстречались девки и бабы. Они шли, орали песни, толпой человек в двадцать. Когда поравнялись с ними, и закричали, и зашикали на нас.

— А это кто? (на Ивана Алексеевича). Не то баба, не то мужик! – заговорили они, смеясь на Ивана Алексеевича, который сидел в полушубке и шапке с наушниками. Они столпились у оглобель, так что стало невозможно ехать. Иван Алексеевич зверел.

-Господи! – сказала курносая баба. – На них бы солдатов.

— Отходи! – крикнул Иван Алексеевич и вынул браунинг. Слышишь, что говорю. Перестреляю!..

Баба и девки оторопели. Но курносая сказала:

— Орудием хочет. Машка, беги за мужиками. Вон в лознике. – Несколько девок побежало к мужикам, находившимся в полуверсте.

Однако дело дрянь, — сказал мне Иван Алексеевич. Он намотал вожжи и взял арапник и изо всех сил вытянул коренную и потом пристяжку. Лошади как бы упали вниз и понесли. Бабы раздались и открыли дорогу. Остановились мы только в семи верстах от Ельца, когда у нас соскочило колесо. Пришлось заехать к кузнецу и прождать у него полтора часа, пока он сваривал шину. В Ельце остановились у Барченко. /…/ пробыли в Ельце два дня. Настроение здесь тревожное. Был слух, что Елец будут громить мужики».

Иван Владимиров
«Разгром помещичьей усадьбы»

 Через день в дневнике Бунин отметил: «24 –е пробыли в Ельце. Отовсюду слухи о погромах имений. У Владимира Семёновича Муромцева все Анненское разгромили. Жгут хлеб, скотину, свиней жарят и пью самогонку. /…/ У Ростовцева всем павлинам голову свернули».

То были последние часы пребывания Ивана Алексеевича на елецкой земле. 25 октября Бунины уехали в Москву.

(продолжение следует)

Бунинская Россия, Елец старинныйPermalink

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *