СЕМЕНОВЫ И БУНИНЫ

 

«Государство не может быть инако, яко к пользе и славе, ежели будут такие в нем люди, которые знают те­чение сил небесных и времени, мореплавание, геогра­фию всего света…» (Регламент императорской Россий­ской Академии наук 1747 года).

К «таким» людям принадлежал и принадлежит Петр Петрович Семенов-Тянь-Шанский, прославивший род Семеновых.

Я многое семейное узнал о нем от В. П. Семенова-Тянь-Шанского, его сына, живущего эмигрантом в Фин­ляндии и порой родственно переписывающегося со мной (Семеновы родственники Буниным). От него же стало мне известно о печальной участи обширных мемуаров, оставленных его отцом. Их вышел всего первый том (во всем зарубежье существующий только в одном экземп­ляре). В. П. прислал мне этот том на прочтение и расска­зал историю второго, печатание которого совпало с рево­люцией и к октябрьскому перевороту доведено было всего до одиннадцатого листа, на чем и остановилось. <…> Так, повторяю, книга и застряла на одиннадцатом ли­сте, и что с ней сталось, не знает, кажется, и сам В. П. (вскоре после того покинувший Россию). Он мне писал о ней только то, что сказано выше, и прибавлял: «В этом втором томе описывается экспедиция отца в Среднюю Азию. В нем много ценного научного материала, но есть страницы, интересные и для широкой публики, — напри­мер, рассказ о том, как отец встретился в Сибири с До­стоевским, которого он знал в ранней молодости, — как есть таковые же и в третьем и в четвертом томах, ярко рисующие настроения разных слоев русского общества в конце пятидесятых годов, затем эпоху великих реформ Александра II и его сподвижников…»

О Достоевском говорится и в первом томе, который некоторое время был у меня в руках. Этим страницам предшествует рассказ о кружке Петрашевского и о са­мом Петрашевском.

— Мы собирались у Петрашевского регулярно по пятницам, — рассказывает П. П. — Мы охотно посещали его больше всего потому, что он имел собственный дом и возможность устраивать для нас приятные вечера – сам он всем нам казался слишком эксцентричным, если не сказать, сумасбродным. Он занимал должность перевод­чика в министерстве иностранных дел. Единственная его обязанность состояла в том, что его посылали в этом ка­честве на процессы иностранцев или на описи вымороченных имуществ, особливо библиотек. Тут он выбирал для себя все запрещенные иностранные книги, подменяя их разрешенными, и составлял из них свою собственную библиотеку, которую и предлагал к услугам всех своих знакомых. Будучи крайним либералом, атеистом, респуб­ликанцем и социалистом, он являл собой замечательный тип прирожденного агитатора. Всюду, где было можно, он проповедовал смесь своих идей с необыкновенной страстностью, хотя и без всякой связности и толково­сти. Для целей своей пропаганды он, например, стремил­ся стать учителем в военно-учебных заведениях, заявляя, что может преподавать целых одиннадцать предметов; когда же был допущен к испытанию по одному из них, начал свою пробную лекцию так: «На этот предмет мож­но смотреть с двадцати точек зрения…» — и действитель­но изложил их все, хотя в учителя так и не был при­нят. В костюме своем он отличался тоже крайней ориги­нальностью: носил все то, что так строго преследовалось тогда, то есть длинные волосы, усы, бороду, ходил в ка­кой-то испанской альмавиве и в цилиндре с четырьмя уг­лами… Один раз он пришел в Казанский собор в жен­ском платье, стал между дамами и притворился чинно молящимся; тут его несколько разбойничья физиономия и черная борода, которую он не особенно тщательно скрыл, обратили на себя изумленное внимание соседей; к нему подошел наконец квартальный надзиратель со словами: «Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина»; но он дерзко ответил: «Милостивый государь, а мне кажется, что вы переодетая женщина», и так смутил квартального, что мог, воспользовавшись этим, благополучно исчезнуть из собора…

— Вообще наш кружок, — говорит мемуарист далее, — не принимал Петрашевского всерьез; но вечера его все же процветали, и на них появлялись все новые и новые лица. На этих вечерах шли оживленные разгово­ры, в которых писатели облегчали свою душу, жалуясь на жестокие цензурные притеснения, бывали литератур­ные чтения, делались рефераты по самым разнообраз­ным научным и литературным предметам, разумеется, с тем освещением, которое недоступно было тогда печат­ному слову, лились пылкие речи об освобождении кре­стьян, которое казалось нам столь несбыточным идеа­лом, Н. Я. Данилевский выступал с целым рядом докла­дов о социализме, о фурьеризме, которым он в ту пору особенно увлекался, Достоевский читал отрывки из сво­их повестей «Бедные люди» и «Неточка Незванова» и страстно обличал злоупотребления помещиков крепост­ным правом…

Переходя к Достоевскому, автор говорит, что первое знакомство его с ним произошло как раз в то время, ког­да Достоевский вошел в славу своим романом «Бедные люди», рассорился с Белинским и Тургеневым, совершенно оставил их литературный кружок и стал посещать кружки Петрашевского и Дурасова.

— Вообще я знал его довольно долго и близко, — го­ворит он. — И вот что, между прочим, мне хочется ска­зать. Никак не могу, например, согласиться с утвержде­нием многих, будто Достоевский был очень начитанный, но необразованный человек. Я утверждаю, что он был не только начитан, но и образован. В детские годы он по­лучил прекрасную подготовку в отцовском доме, впол­не овладел французским и немецким языками, так что свободно читал на них; в Инженерном училище систе­матически и усердно изучал, кроме общеобразователь­ных предметов, высшую математику, физику, механику; а широким дополнением к его специальному образова­нию послужила ему его большая начитанность. Во вся­ком случае, можно смело сказать, что он был гораздо об­разованней многих тогдашних русских литераторов. Луч­ше многих из них знал он и русский народ, деревню, где жил в годы своего детства и отрочества, и вообще был ближе к крестьянам, к их быту, чем многие из зажиточных писателей-дворян, что, кстати сказать, не мешало ему очень чувствовать себя дворянином, каковым он и был на самом деле, а кое в чем проявлять даже излишние барские замашки Немало говорили и писали о той нужде, в которой Достоевский будто бы находился в моло­дости. Но нужда эта была весьма относительна. По-мое­му, не с действительной нуждой боролся он тогда, а с не­соответствием своих средств и своих желаний. Помню, например, нашу с ним лагерную жизнь и те денежные требования, которые он предъявлял своему отцу на ла­герные расходы. Я жил почти рядом с ним, в такой же полотняной палатке, как и он, обходился без своего чаю, без своих собственных сапог, без сундука для книг, по­лучал на лагерь всего-навсего десять рублей — и был спокоен, хотя учился в богатом, аристократическом засе­дании; а для Достоевского все это составляло несчастие, он никак не хотел отставать от тех наших товарищей, у которых был и свой чай, и свои сапоги, и свой сундук, траты которых на лагерь колебались от сотен до тысяч рублей…

В этом первом томе мемуаров Семенова много гово­рится о нашем, бунинском, роде, к которому Семеновы принадлежат по женской линии, и, в частности, об Анне Петровне Буниной. Совсем недавно была и ее годовщи­на — столетие со времени ее смерти. Годовщина эта то­же никому не вспомнилась, а меж тем заслуживала бы и она того. Если принять во внимание время, в которое жи­ла Бунина, нельзя не согласиться с теми, которые назы­вали ее одной из замечательных русских женщин. По­мимо мемуаров Семенова, сведения о ней можно найти в одной давней статье, принадлежавшей Александру Пав­ловичу Чехову. Теперь, говорит он, имя Буниной встре­чается только в истории литературы, да и то потому, мо­жет быть, что портрет ее еще доныне висит в стенах Ака­демии наук. Но в свою пору оно было очень известно, стихи Буниной читались образованной публикой с боль­шой охотой, расходились быстро и вызывали восторженные отзывы критики. Их хвалил сам Державин, публично читал Крылов, ими восторгался Дмитриев, бывший бли­жайшим другом Буниной. Греч говорил, что Бунина «за­нимает отличное место в числе современных писателей и первое между писательницами России», а Карамзин при­бавлял: «Ни одна женщина не писала у нас так сильно, как Бунина». Императрица Елизавета Алексеевна пожа­ловала ей золотую лиру, осыпанную брильянтами, «для ношения в торжественных случаях», Александр Благословенный назначил ей крупную пожизненную пенсию, Российская Академия наук издала собрание ее сочинений. Слава ее кончилась с ее смертью, и все-таки даже сам Белинский лестно вспоминал ее в своих литератур­ных образах.

Отец Анны Петровны был владельцем известного се­ла Урусова, в Рязанской губернии. Там и родилась она — в 1774 году. П. П. Семенов говорит, что отец дал трем ее братьям чрезвычайно хорошее по тому времени вос­питание. Старший принадлежал к образованнейшим лю­дям своего века, прекрасно знал многие иностранные языки, состоял в масонской ложе; младшие служили во флоте, причем один из них, во время войны Екатерины II со шведами, попал в плен и был определен шведским ко­ролем в Упсальский университет, где и окончил свое образование. На долю А. П. выпала впоследствии боль­шая честь — она стала членом Российской Академии на­ук. А меж тем первоначальное ее образование было бо­лее чем скучно, ибо образование девиц считалось тогда ненужной роскошью. Образования она достигла в силу своей собственной воли и желания, после того как ее старший брат стал возить ее в Москву и ввел в круг сво­их друзей из литературного и вообще просвещенного общества. Тут она встретилась и сблизилась, между про­чим, с Мерзляковым, Капнистом, князем А. А. Шахов­ским, Воейковым, В. А. Жуковским, В. Л. Пушкиным. В последующее время на ее развитие имели большое влия­ние Н. П. Новиков и Карамзин, «которому больше все­го и обязана она была в своем правильном и изящном литературном языке». Она зачитывалась «Московским журналом», выходившим под его издательством, потом встречалась с ним в обществе, носившем название «Бе­седы любителей русского слова». Общество это органи­зовалось в Петербурге в 1811 году. В нем было двад­цать четыре действительных и тридцать два почетных члена, в число которых была избрана и Анна Петровна. Основателем «Беседы» был Шишков, и состояли в ней Крылов, Державин, Шаховской, Капнист, Озеров и да­же сам Сперанский. Цель ее была — «противодействие тем нововведениям, которые вносил в русский язык Ка­рамзин, проведение в жизнь подражания образцам сла­вянского языка, преследование карамзинского направ­ления», — и весьма курьезно было то, что и сам Карам­зин был ее членом.

Дальнейшую судьбу А. П. очень изменила смерть ее отца. После этой смерти она переехала жить к своей сестре, Марье Петровне Семеновой, получив наслед­ство, дававшее ей шестьсот руб. годового дохода Она была теперь свободна и самостоятельна. И пользуясь этим, прожила очень недолго у Семеновой. В 1802 году зять ее, Семенов, отправился в Петербург. А. П. упро­сила его взять ее с собою и, попав в столицу, отказа­лась возвращаться назад в деревню. Зять ее был «весьма фраппирован» этим, уговаривал ее отказаться от своего намерения — она все же от него не отказалась. В Петер­бург она приехала будто бы только для того, чтобы пови­даться с своим братом — моряком. Когда же решила по­селиться в столице, стал и брат уговаривать ее вернуться в деревню, но тоже напрасно. Затем Семенов уехал в де­ревню, брат вскоре отправился в поход, и она оказалась в столице совсем одна. Это было по тем временам со­всем необычно. Но ее ничуть не смутило. Более того: она наняла себе на Васильевском острове совсем отдельную квартиру, «взяв к себе для услуг некую степенную жен­щину».

Добившись своего, она деятельно и с изумительной энергией принялась за самообразование, несмотря на то, что в это время ей шел уже двадцать восьмой год. Она стала учиться французскому, немецкому и английскому языкам, физике, математике и главным образом россий­ской словесности. Успехи было очень быстрые. Возвра­тившийся из похода брат был поражен количеством и ос­новательностью приобретенных ею познаний. Но эти же приобретения, обогатив ее ум, вместе с тем и разорили ее материально: живя в Петербурге, она истратила весь свой наследственный капитал. Положение ее станови­лось ужасно, она принуждена была войти в долги. Но тут брат поспешил познакомить ее с петербургскими литера­торами, которым она и показала свои первые произведе­ния. Ее одобрили, ей помогли печататься. Первое стихо­творение ее, «С приморского берега», появилось в печа­ти в 1806 году; за этим последовал целый ряд нового и дал ей такой успех в публике, что она собрала свои стихи и рискнула выпустить отдельным изданием, которое и вышло в свет под заглавием «Неопытная Муза». Издание это было поднесено императрице Елизавете Алексеев­не и было награждено сперва вышеупомянутой «лирой, осыпанной бриллиантами», а затем ежегодной пенсией в четыреста рублей в год. С этого времени начинается уже слава Буниной. В 1811 году она выпустила новый том своих стихотворений, «Сельские вечера», который тоже разошелся очень быстро. Затем она напечатала свою «Неопытную Музу» вторым изданием, в двух томах. Это издание тоже имело большой успех. А двенадцатый год принес ей «высшие лавры»: тут она выступила с патрио­тическими гимнами, «снискав себе вящее монаршее бла­говоление и ряд новых милостей». Но это были уже по­следние ее радости: вскоре после того у нее открылся рак в груди, который всю остальную жизнь ее превратил в непрерывную цепь страданий и наконец свел ее в мо­гилу.

Было сделано все, чтобы спасти ее или хоть облегчить ее участь. И двор и общество, почитавшее ее не только за ее поэтические заслуги, но и за высокие умственные и нравственные качества, проявили к ней большое участие. Государь пожелал, чтобы к ней были приглашены светила медицины, лично заботился о том, чтобы лечение ее было обставлено как можно лучше; для нее, за счет двора, на­нимались на лето дачи, бесплатно отпускались лекарства «из главной аптеки»; бесплатно же посещали ее и при­дворные медики. Затем решено было прибегнуть к по­следнему средству, в которое тогда весьма верили: к по­ездке в Англию, особенно славившуюся в то время свои­ми врачами. Путевые издержки ее принял на себя опять сам государь, «провожал ее Петербург с большим триум­фом». Но и Англия не помогла. А. П. пробыла за границей два года и возвратилась оттуда такою же больной, как уехала.

Прожила она после того еще двенадцать лет, но почти уже не писала, — только выпустила в 1821 году полное собрание своих сочинений в трех книгах, снова награж­денное от двора, на этот раз пожизненной пенсией в две тысячи рублей. Жила она эти последние годы то у родных, в деревне, то в Липецке, то на Кавказских водах, всюду ища облегчения от своих страданий. «Рак в груди довел свое разрушительное дело уже до того, что она не могла лежать и проводила большую часть времени в единствен­но возможной для нее позе — на коленях». Так, на коле­нях, и писала она:

 

Любить меня иль нет, жалеть иль не жалеть

Теперь, о ближние! вы можете по воле…

 

Последние дни свои она провела за переводом проповедей Блэра и за непрестанным чтением книг Священного писания. Скончалась 4 декабря 1829 года, в се­ле Денисовке, Рязанской губернии, у своего племянника Д. М. Бунина. Тело ее погребено в ее родном селе Уру­сове. На могиле ее, может быть, и до сих пор стоит скром­ный памятник, в свое время возобновленный П. П. Семеновым-Тянь-Шанским. В его мемуарах приводится милая надпись, сделанная ему А. П. на переводе пропо­ведей Блэра, на книжечке в красном сафьяновом пере­плете:

«Дорогому Петеньке Семенову в чаянии его достослав­ной возмужалости».

 

1932