17 июля свой профессиональный праздник отмечают этнографы – специалисты, которые занимаются изучением культуры разных народов, их истории, традиций и быта. Но иногда бывает и так, что со временем записи или воспоминания обычных людей становятся ценным этнографическим материалом.
В этом плане достаточно вспомнить мемуары Евгения Алексеевича Бунина, которые он писал «исключительно для брата моего Вани». Наделенный даром наблюдательности, старший брат писателя хорошо знал жизнь русской деревни. По свидетельству Веры Николаевны Муромцевой, Иван Алексеевич особенно интересовался его рассказами, когда задумал повесть «Деревня»: « …Евгений Алексеевич много рассказывал жутких историй. Он делился с Яном своими впечатлениями о жизни в Огнёвке, вспоминал мужиков /…/ Рассказывал он образно, порой с юмором».
Два отрывка из записей Евгения Бунина «Раскопки далекой темной старины», а также их отголоски в повести «Деревня», предлагаем вашему вниманию.
«Мне было 17 лет, я как-то пошел версты за четыре к двоюродному брату в деревню Каменку Бунинскую и, по обыкновению, остался там ночевать. Вечер был темный, тихий, мы сидели в доме. Прибежала к нам девчонка и говорит: «Выйдите-ка во двор, послушайте, кругом нашей усадьбы что делается».
Мы вышли, слышим – за амбарами, в поле идет целая процессия с песнями, свистом, гиканием, хлопаньем бичами, звоня в косу. Впереди, со свечами и образами, идет много народу, несколько женщин запряжены в соху. Нас предупредили, чтобы близко не подходили, иначе они могут и имеют право кого попало встречного убить или застегать кнутами до полусмерти и не будут отвечать – будто бы по закону старых древних обычаев.
И вот видим: они, приплясывая, в одних рубашках, с растрепанными волосами, выкрикивают: «Нас восемь девок, восемь баб, девятая удова, мы опахиваем, обмахиваем, ты, коровья смерть, не ходи в наше село». И еще пели и опять повторяли: «Ты, коровья смерть, не ходи в наше село…» В это время была какая-то эпидемия на скотину, дохли коровы, и бабы, собравшись, решили предупредить или прекратить падеж. Во многих деревнях и селах бывали подобные дикие оргии, доходившие до экстаза и изуверства, — верили и рассказывали повсюду, что там, где подобное проделывалось, падеж быстро прекращался».
А вот как оживает этот эпизод в повести:
«В ту давнюю пору, когда Илья Миронов года два жил в Дурновке, был Кузьма совсем ребенок, и остались у него в памяти только темно-зеленые пахучие конопляники, в которых тонула Дурновка, да еще одна темная летняя ночь: ни единого огня не было в деревне, а мимо избы Ильи шли, белея в темноте рубахами, «девять девок, девять баб, десятая удова», все босые, простоволосые, с метлами, дубинами, вилами, и стоял оглушительный звон и стук в заслонки, в сковороды, покрываемый дикой хоровой песнью: вдова тащила соху, рядом с ней шла девка с большой иконой, а прочие звонили, стучали и, когда вдова низким голосом выводила:
Ты, коровья смерть,
Не ходи в наше село! —
хор, на погребальный лад, протяжно вторил:
Мы опахиваем —
и, тоскуя, резкими горловыми голосами подхватывал:
Со ладаном, со крестом…»
И.А. Бунин «Деревня»
«Еще расскажу про одного крестьянина деревни Бутырки – Ивана Маркелова Горячева. Очень просто крестьяне относятся к смерти – еще не успеет человек отойти в вечность, как его спешат обмыть и положить на лавку под святые. Так было в данном случае и с Горячевым. Мы с братом Юлием, зайдя случайно во двор Горячева, застали трогательную картину: сидит Иван на конике, видимо, ему очень трудно и ужасное у него настроение. Он потребовал ему подать икону, взял её, перекрестился, приложился и строго, торжественно позвал, прежде всех, своего сына Симфона (правильнее Ксенофонта).
«Ну, — говорит очень слабым голосом, — подходи сюда, видишь, я почувствовал свой смертный час и потому желаю с вами проститься и благословить вас на благополучную, долгую, счастливую жизнь». Тот подошел, стал на колени, три раза перекрестился, делая при этом земные поклоны, в то же время старик три раза осенил его иконой, тот приложился к иконе трижды и поцеловал у отца руку и в губы и то же велел сделать всем членам семьи. Проделав все это, старик еще раз перекрестился и, глубоко вздохнув, лег навзничь на этом же конике. Мы тут ушли, и далее оказалось, что его обмыли и положили на лавку под окном, под святые. Положивши, все убрались в другую, через сени, горницу приготовляться к приезду священника и причта. Прошло довольно порядочное время в ожидании священника, тем временем Иван Горячев, полежав, вероятно, в забытье, потянулся, приподняв руки кверху за голову, нащупал под образами бачок с вином, поднес его ко рту и потянул в себя этой благотворной влаги. Она забулькала и оживила его. Немного погодя, он повторил еще, и так раза три. Конечно, влага эта быстро его согрела и привела в веселое расположение духа.
По приезде священника все входят и еще из сеней слышат, что кто-то там так грустно, тихо поет. Входят и видят – Иван сидит на лавке, подпер рукой голову и распевает:
Ах, ты, полынь, ты моя полынь,
Полынь, горькая трава
Каково же было удивление их при виде подобной картины. Он велел подать закусить и вместе с батюшкой закончили эту панихиду веселой беседой. Так после этого он прожил еще несколько лет».
И этот случай, правда, в несколько иной интерпретации, также есть в повести. Крестьянин Иванушка из Басова, сильно простудившись зимой и, тяжело болея, твердо решивший смерти «не поддаваться», однажды «утром увидал, что невестка разваливает пироги, жарко топит печь…
– Ай мне на похороны? – спросил он дрогнувшим голосом.
Невестка промолчала. Он опять собрал силы, опять слез с печи, вышел в сенцы: да, верно, – у стены стоймя стоял громадный лиловый гроб с белыми восьмиконечными крестами! Тогда он вспомнил, что было лет тридцать тому назад с соседом, стариком Лукьяном: Лукьян захворал, ему купили гроб – тоже хороший, дорогой гроб, – привезли из города муки, водки, соленого судака; а Лукьян возьми да и поправься. Куда было девать гроб? Чем оправдать траты?»
Вот так интересный этнографический материал, записанный старшим братом, был использован в знаменитой повести Ивана Алексеевича.
