Литературно-мемориальный музей И.А. Бунина

(к 150 -летию Елецкой Казенной женской гимназии)

В нашем городе есть немало интересных исторических зданий,  о которых невозможно  не упомянуть, рассказывая о бунинском Ельце. Одно из них – Казенная женская гимназия.

Красивое  двухэтажное  кирпичные здание с ажурным чугунным навесом над входом, высокими окнами и со строгими елями у входа. В 70-х годах XIX века именно здесь впервые начали  получать всестороннее образование и воспитание  юные  ельчанки.

Появилась гимназия для девочек в 1874 году, став преемницей бывшей тремя годами ранее женской прогимназии, и первые несколько лет находилась под руководством директора мужской казенной гимназии, расположенной неподалёку. Свидетельство о том   в его отчете за 1875 год,  где  в разделе «Помещение  Женской  Гимназии» дается такая характеристика:   «Помещение  Женской  Гимназии  можно  назвать  отличным:  удовлетворяя  всем педагогическим и гигиеническим потребностям в отношении размещения классов, отопления  и  вентиляции,  оно  имеет  особые  помещения  для  обучения  танцам, музыки, библиотеки, физического кабинета и квартиры начальницы. Здание это построено к ноябрю 1875 года на счет города, потратившего на него 100 тысяч рублей». Кстати, возвели его и подготовили к открытию  очень быстро, всего за два года. А всё благодаря энергии, настойчивости и умению убеждать  двух дальновидных мужчин, потомственных почетных граждан Ельца: председателя  Попечительного Совета  Женской  Гимназии  Мелитона Николаевича Валуйского и  городского головы   Петра  Сергеевича  Хренникова.    Здание получилось отменным.    Проект А. Каминского, как впоследствии оказалось,  выгодно отличался от других подобных заведений.

Строки об этом  есть в  воспоминаниях о жизни в Ельце В.В.  Розанова :  «Здание  женской  гимназии,  большое,  двухэтажное,  с красивым подъездом и какими-то архитектурными выступами, счастливо отличалось от обычных казенных построек; наезжавшие из Москвы ревизоры говорили, что это лучшее в округе, т.е. в 11 подмосковных губерниях учебное заведение».

С 1 сентября по 1июня сюда по утрам спешили  девочки  в темно-коричневых платьях и черных фартучках.  На прохожих они производили «отрадное впечатление». По крайней мере,   об этом  так писал в 1885 году в «Путевых очерках»   журналист  Василий Иванович  Немирович – Данченко, брат известного драматурга.  Ещё он отметил, что казенная женская гимназия «славится в Ельце, и недаром. Девушки здесь получают серьёзное образование /…/     Печать какой-то особенной деловитости лежит на них».  По его словам, елецкие обыватели поначалу к женскому образованию отнеслись настороженно, а потом, поняв пользу, поспешили  отправить учиться  наряду с  дворянками, и  мещанских дочек,  которых вскоре стало  большинство.

Действительно, казенная гимназия достаточно быстро зарекомендовала  себя с лучшей стороны, давая свои воспитанницам хорошие прочные знания и прививая отменные манеры.

В первый класс поступали в 9 – 12 лет, в приготовительный брали с 8, за редким исключением с 7. Уровень подготовки оценивали на вступительных экзаменах в августе.  И если   от «приготовишек» требовалось уметь читать, писать и считать до 100, то будущим первоклассницам  было необходимо знание «главнейших молитв (молитва Господня, Царю Небесный, Богородице, Ангелу хранителю, Спаси Господи, люди Твоя, перед обедом и после обеда), символа веры в связи с кратким рассказом о двунадесятых праздниках, 10 заповедей; уменье правильно и ясно читать по  русски, списывать с книги и производить четыре действия над числами от 1 до 100».

Содержалась гимназия на городские средства. Благодаря дешевизне обучения (25 рублей в конце ХIХ — начале ХХ века и 40 рублей в 10-е годы ХХ века за обязательные предметы) в ней училось 300 девушек, и не только из состоятельных семей.

Полный курс обучения включал 7 классов. Обязательными предметами   были: Закон Божий, русский язык, церковнославянский и словесность,  математика, география( всеобщая, русская и математическая), история (всеобщая и русская), физика.

 Не менее важными считались уроки  чистописания и рукоделия.  На последних девочек учили вязать, шить, плести кружева. Ещё были гимнастика, танцы и уроки хороших манер.  За  отдельную плату преподавали, так называемые, необязательные предметы: французский и немецкий языки, педагогику, рисование и бухгалтерию.    Посещение их уже зависело от благосостояния семьи, желания родителей и способностей  ученицы.

8 класс был дополнительным. Туда шли девочки, которые хотели посвятить свою жизнь педагогике, так как после получения аттестата им  давалось право  работать   учительницей начальных училищ или заниматься обучением на дому.   Основными предметами обучения здесь были педагогика, дидактика, русский и церковнославянский языки, словесность,   математика, история.     Кроме того, в восьмом классе проходили педагогическую практику.  Девушки посещали приюты для сирот, где обучали детей грамоте, вязанию, вышиванию , а также проводили уроки под наблюдением преподавателя в начальных классах гимназии. По окончании гимназии лучшие ученицы награждались золотыми и серебряными медалями за «Благонравие и успехи в науках».

Согласно правилам,  гимназистки должны были  быть  «всегда опрятно одетыми и держать свои книги и тетради в порядке».  По воспоминаниям  ельчанки  Марии Захаровны Коровиной, «прийти в гимназию с «кудрями» было никак нельзя. Тут же заставляли смыть все под водой. Одевались строго. Платья были закрыты до верха. В нашей гимназии все носили коричневые платья и черные фартуки. Выпускницы ходили в белых передниках». Уроки начинались в 8 часов 50 минут, но  приходить нужно было к половине 9, то есть к началу общей молитвы перед  учением, после которой все расходились по классам.

В гимназии был  большой актовый зал, где нередко устраивались концерты заезжих артистов для городской публики, а для гимназистов – балы на Рождество.  Ждали их с нетерпением. «Это было что-то необыкновенное», – рассказывала Мария Захаровна.   «К нам приходили юноши из мужских гимназий, играл духовой оркестр. Мы очень любили танцевать мазурку. Распорядители вечеров ходили с бантами  на руках. Еще всех угощали сладостями, фруктами. Больше всех мы любили Рождественскую елку. Столько было радости и веселья!»  Но радовались не только девочки. Гимназисты тоже ждали этого с нетерпением. Вспомним строки из «Жизни Арсеньева» Бунина:

«… мне вспоминается бал в женской гимназии, — первый бал, на котором я был. /…/ Возвращаясь после ученья  домой, мы с Глебочкой  нарочно шли по той улице, где была женская гимназия, во дворе которой уже выравнивали сугробы по бокам проезда к парадному крыльцу и сажали в них два ряда необыкновенно густых и свежих ёлок. /…/ А навстречу шли из гимназии гимназистки в шубках и ботиках, в хорошеньких шапочках и капорах, с длинными, посеребрёнными инеем ресницами и лучистыми глазами, и некоторые из них звонко и приветливо говорили на ходу: «Милости просим на бал!»

После бала я долго был пьян воспоминаниями о нём и о самом себе: о том нарядном, красивом, лёгком и ловком гимназисте /…/, который с таким радостно-молодецким  холодком в душе мешался с нарядной и густой девичьей толпой, носился по коридору, по лестницам, то и дело пил оршад в буфете, скользил среди танцующих по паркету, посыпанному каким-то атласным порошком, в огромной белой зале, залитой жемчужным светом люстр и оглашаемой с хор торжественно-звучными громами военной музыки, /…/ и был очарован каждой попадавшейся на глаза лёгкой туфелькой, каждой белой пелеринкой, каждой черной бархаткой на шее, каждым шелковым бантом в косе…»

      Выпускницей этой гимназии, причём с золотой медалью, была и возлюбленная Бунина, Варвара Пащенко. Вполне возможно, что именно она рассказала ему о том,  каким  был кабинет начальницы, а он описал его  впоследствии в «Легком дыхании»:  «необыкновенно чистый и большой, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе», с  портретом « молодого царя, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы». Или о том, как резвились на переменах девочки и   встречали приехавших к ним знакомых:

« Доехав до угла, за которым была женская гимназия, я попросил дядю остановиться и с бьющимся сердцем, одергивая блузу и поправляя воротнички, побежал к гимназии.

   В швейцарской я погляделся в зеркало и нашел себя хорошеньким: должно быть, от слез и волнения лицо стало нежного цвета, на щеках играл румянец, глаза светились темным блеском.

    – Можно видеть, – робко спросил я у швейцара, – ученицу третьего класса, Александру Брянцеву?– Подождите пять минут, – сказал швейцар.
Я стал ждать. Мне стало снова весело и легко на душе. /…/
Резкий звонок заставил меня вздрогнуть, и сейчас же вслед за ним наверху и внизу коридоры зашумели и загудели молодежью. Саша сбежала ко мне еще более милая и изящная в своем простеньком платьице.
Смущенно и радостно улыбаясь, я подал ей руку. Около нас толпилось человек пятнадцать ее подруг, и потому мы отошли к самым выходным стеклянным дверям».
«Первая любовь»

Именно так, с радостью, вспоминал Иван Алексеевич в своих произведениях  очарование, нежную прелесть, чистую, свежую красоту  воспитанниц  Елецкой казенной женской гимназии.  Во взрослой жизни их судьбы складывались по-разному. Одни становились известными учительницами и гувернантками, другие применяли полученные знания в воспитании собственных детей. И всегда вспоминали свою елецкую «альма — матер» с благодарностью и теплом.

Выпуск 6 (заключительный).

«В мещанском быту был ряд общесемейных дел, когда к их выполнению привлекались все домочадцы, за исключением главы дома и младенцев. Это и рубка капусты осенью, и сплошная генеральная уборка квартиры перед Рождеством и Пасхой, это и ежегодная сушка и проветривание на открытом воздухе всего содержимого платяных шкафов и сундуков, узлов, но особое место по напряженности и тяжести работы занимала тогда ежемесячная стирка белья.

Во-первых, накануне надо было натаскать воды из колонки, находящейся за полтора квартала /…/ для чего в теплое время года пользовались особыми  укороченными коромыслами, опирающимися сзади на оба плеча, а зимой – санками. /…/ Заполнялись все возможные ёмкости. /…/ На следующий день с раннего утра в нашей маленькой кухне кипела работа – часть белья кипятилась на загнетке с древесной золой и поташом, одновременно другая часть стиралась с мылом в деревянных корытах. Было душно, парко, все были в поту. На следующий день с утра моя матушка снаряжалась полоскать бельё в речке Лучок. Мокрое тяжелое бельё мама несла на том же коротком коромысле в узлах, один узел поменьше нёс и я./…/

Часть ручья была закрыта специальным помещением в виде длинного деревянного сарая, вернее, галереи. В ней могли помещаться десятка полтора – два женщин прачек. Этот ручей был тогда достаточно чистым с прозрачной холодной и летом водой ключевого происхождения. Бельё штука за штукой прополаскивалось в воде, отжималось и укладывалось на каменную гладкую плиту на берегу. Затем женщины брали в руку валёк  и били им по сложенной штуке белья, переворачивая и выбивая из него лишнюю влагу. Операция с битьём и переворачиванием белья повторялась несколько раз. Удары вальком, гулкие голоса женщин, их смех и подзуживание друг друга сливались в общий весёлый шум, поднимающийся к высокому двухскатному потолку галереи, а хорошо обработанное бельё наполняло её приятным запахом. /…/ за день приходилось сделать два, а то и три таких похода с бельём в тёплое время, зимой же с санками обходились одним разом. На следующий день подсохшее во дворе бельё  делилось на две части.

Льняное и полотняное бельё обрабатывалось рубелём /…/, а также скалкой. Хлопчато-бумажное и шерстяное бельё  гладились утюгом».

«Как лечились ельчане нашего круга? В основном старались обойтись домашними средствами. В доме имелись йод, питьевая сода, аспирин, пирамидон от головной боли, валерьянка, капли датского короля, горчичники, банки медицинские, спринцовка, бинты, ляпис для сведения мозолей, медицинский термометр, спирт – денатурат и чистый спирт. При замеченной температуре старались напоить чаем с малиновым вареньем и потеплее укутать. При гнойных нарывах и фурункулах испекали луковицу покрупней, разрезали её пополам и прибинтовывали к больному месту. На больной зуб клали пирамидон, капали йодом в дупло или клали кусочек ваты, смоченной спиртом, а когда ничего не помогало, шли к зубному врачу. При некоторых затяжных нарывах и ломотах в пояснице не чурались пойти к бабке, известной своим искусством заговаривать болячки.

При более серьёзных заболеваниях как детей, так и взрослых, в том числе и смертельно опасных, приглашали фельдшера Сокольского, жившего в пяти минутах ходьбы на Рождественской, который вручая все необходимые рецепты, делал уколы или ставил пиявки. Он же, в крайнем случае, приглашал одного или двух докторов, которые приезжали для консилиума».

   Как можно видеть из этих воспоминаний,  жизнь мещанского слоя елецких горожан протекала «в неустанных трудах и заботах, как прокормить досыта  и уютить крепкой крышей свою растущую семью. Она была далека от современного, доставляемого техникой, комфорта. Практически тогда не было электрического света, газа, санитарных удобств в  домах, холодильников, ванн, телефонов, радио, центрального отопления и многого другого. Люди того времени передвигались по городу, в основном, на своих двоих, не было ни машин, ни мотоциклов, практически не было велосипедов, а извозчики были мало доступны.

 Люди не голодали, но и не баловались тортами и заморскими фруктами. Ассортимент овощей на базаре был ограничен, колбасу «палками» не брали, месяцами  пробавлялись солониной, почти половину своего века постились, конфетами и игрушками своих многочисленных детей не баловали, а больше загружали всякими домашними делами, коих было несть числа. /…/ При болезнях приглашали фельдшера, при родах акушерку. При всём достатке, позволявшем, скопив за 10 – 20 лет деньжат, построить или купить небольшой домишко, мещанин, /…/ еле сводил концы с концами. Не могло быть и речи о найме прислуги, и хозяйки немалых, как правило, семей, были придавлены глыбой всевозможных домашних дел, к которым добавлялись ещё и всякие приработки, без которых бюджет мещанина был несводим.

    С другой стороны, жизнь того же мещанина была стабильной, что один год, то и другой. Без хлопот всё можно было купить в лавке, магазине, на базаре, в том числе и деликатесы, и обновы членам своей семьи /…/ Нравственная атмосфера была, хотя отнюдь не идиллична, но, во всяком случае, упорядочена, уравновешена и поддерживалась привычными традициями.

Это, несомненно, чувствовалось даже нами, дошкольниками, что придавало детскому восприятию жизни черты доминирующей беззаботности и постоянной охоты к играм, чаще весьма подвижным и инициативным. Бывало, за длинный  летний день набегаешься, наиграешься по всякому, вечером ноги гудят. Наскоро поужинаешь, помоешь ноги и скорее в кровать. Всё в голове закрутится, завертится, и ты погружаешься в благодатный сон»

Выпуск 5.

«Одежда горожан /…/ была как бы двух типов – праздничная и будничная, повседневная/…/

Праздничная одежда надевалась не только по праздникам и воскресеньем, но и при посещении гостей, театра, на гулянье  в городском саду, при намерении сфотографироваться. Будничная , как правило, была попроще, шилась из дешевых и стойких  к износу тканей тёмных и серых «немарких» цветов (полушерстяные,  хлопчато-бумажные ткани, «чертова кожа» и пр.), имела  следы длительной носки и редко встречалась с утюгом. Однако, многое зависело и от профессии. Одно дело, какой — нибудь продавец в кожевенной, москательной или рыбной лавке, совсем другое – в галантерейном, мануфактурном или колониальных товаров магазине, хозяин которого потребует не просто аккуратности в одежде, но и укажет, чтобы всегда была белая чистая рубашка при костюме-тройке, да еще с галстуком-бабочкой, ну а елецкие шибаи и прасолы, пробирающиеся в тесном скоплении телег на базаре с обильно смазанными осями, вынуждены были поверх своей простой одежды одевать еще и брезентовый плащ или старый макинтош.

С другой стороны, если бы мой отец – «приказчик» на фабрике Заусайлова – вошел бы в кабинет своего хозяина с бумагами на подпись в рубашке навыпуск, хотя бы простой и вышитой, но без пиджака, возможно, он был бы отослан домой переодеться. Однако, отец должен был учитывать, что ему в тот же день придется не раз ходить на станции по путям, проверять отправку оформленных им вагонов с махоркой, что пристало делать в одежде попроще. Поэтому отец в одежде соблюдал продуманную середину, отправляясь на службу в тёмном, немарком и дешевом полушерстяном, но всё же костюме – «тройке», с вечно прицепленным на резинке тусклым галстуком, а уж в гости он ходил в тонко-шерстяном костюме с атласным жилетом, а летом даже в шелковом чесучовом пиджаке. Мужской костюм того времени был умеренно облегающего покроя и сравнительно узких недлинных брюках.

К зиме горожанин старался справить добротное суконное или драповое пальто с черным каракулевым воротником, такую же шапку «гоголем» (круглая шапка с продольным заломом). Этот повсюду распространенный залом отец со свойственным ему непритязательным юмором объяснял так: шел – де один человек в круглой каракулевой шапке, да будучи в подпитии, споткнулся и ударился головой в фонарный столб, образовалась продольная впадина на макушке, а все мимо шедшие добрые люди подумали, что это образовалась новая мода и стали заламывать нарочно, с тех пор и пошло.

Шляп у елецких мещан я не помню, по-видимому, их не было в обиходе, а вот форменные картузы, например, у гимназистов, железнодорожников, почтовиков и у всего чиновничьего люда, а также неформенные у многих других носились круглый год

В зимнее время голова утеплялась башлыком – тёплым суконным колпаком с двумя длинными полосовидными завязками по бокам из этой же материи. Колпак одевался поверх картуза или шапки, широкие и длинные до пояса завязки обматывались вокруг шеи наподобие кашне и закреплялись узлом.

Практически, башлыки были у всех ельчан мужского пола, детей и взрослых, у женщин они заменялись теплыми платками или шалями. Башлыки хорошо защищали от морозного ветра и метели. От дождя горожане спасались под черными зонтами с деревянной ручкой, загнутой крючком. Цветных летних зонтов от солнца у женщин нашего круга не было.

Обувь тех времён, в принципе, мало отличалась от современной. Видимо, обувь вообще более консервативная часть одежды – те же самые сапоги, башмаки, ботинки, туфли, валенки. Важно отметить, что она была всегда натуральная, кожаная, никаких искусственных заменителей, в частности и резины, тогда еще не применяли. /…/ Обычно ельчане материал на обувь брали в кожевенной лавке: подолгу, бывало, мнут и нюхают плотную подошвенную кожу, предъявляемую продавцом, или уже вырезанными по размером кусками, а то иногда и целой саженной штукой, расстеленной на полу лавки. Еще более придирчиво выбиралась тонкая хромовая кожа для верха обуви, обычно скроенная в виде т.н. союзок. 

Купив союзки и подошвы, отправлялись к сапожнику, конечно не к «холодному», берущему обувь только для починки. Для теплого времени года заказывались лёгкие мужские и женские туфли, иногда с подошвой из светлой лосиной кожи, это уже для молодых щеголей. Были, конечно, и домашние матерчатые туфли, вот чего не было совсем – это сандалий, а также парусиновых летних туфель, появившихся позднее в военные годы. В осенне-зимнее время обязательной  принадлежностью всех ельчан были калоши (литературное «галоши» употреблялось, но редко). В этом было своё рациональное зерно –сохранялась не только чистота домашних полов, но и всех учреждений /…/.В гардеробе калоши принимали беспрепятственно. Конечно, были суше и теплее ноги, лучше сохранялась обувь, увереннее шли в них по гололёду. Зимы, помнится, в те годы были снежные и морозные, в этих условиях многие ельчане переходили на валенки, простые или подшитые кожей. В ходу были и фетровые валенки с калошами, в которых можно было проходить всю зиму без хлопот. Сапоги в женский обиход не входили, а вот белые и черные валенки с калошами и без оных, обычными были и у женщин, также прюнелевые полуботинки – полугалоши.

Что сказать о верхней одежде? Моя бабушка Паша, если шла в церковь летом, всегда надевала т.н. тальму – свободного покроя лёгкую верхнюю одежду из темного плюша или бархата.

Зимой она доставала из сундука пропахшую нафталином доху – тёплое пальто на меху, кажется, хорьковом. Мама вместо тальмы носила короткую до пояса жакетку с приподнятыми плечами, зимой же переходила на пальто с  лисьим воротником, подбитое ватой. Обязательной принадлежностью зимней верхней одежды была муфта.

Она обычно шилась с бархатным верхом и шелковой подкладкой, утеплялась ватным слоем и имела внутренний карманчик для портмоне (кошелёк), носового платка и разной мелочи. Муфта хорошо согревала руки и позволяла обходиться без перчаток или рукавичек. Вуали или широкополые шляпы были не свойственны женщинам нашего круга. Небольшая круглая шапочка, шляпка «котелочком» зимой прикрывалась платком шерстяным или пуховым./…

Моя мама в те годы, собираясь в гости, всегда надевала под платье корсет, который охватывал и стягивал всю талию от груди и ниже пояса.

В состав стенок корсета входило большое количество упругих полосок из китового уса. Никакой полноты у мамы и в помине не было, тем не менее, довольно продолжительное время тратилось на одевание корсета. По — видимому, эта деталь одежды была традиционной у мещанских дам. От описания других деталей женской одежды воздержусь, одно могу сказать, что все эти бельевые предметы были более длинными и в соответствующий сезон более теплыми,  /…/ а главное из натуральных материалов. Нижнее мужское бельё состояло из рубашки и кальсон, шитых обычно из бязи, или, в зимнее время, из фланели. В нашем гардеробе имелись нижние рубашки из батиста, их одевали редко, под праздничный костюм летом.

Одежда детей была предельно проста. Немаркие х/б рубашки, такие же штаны до щиколоток, не знавшие сроду утюга, башмаки, зимой валеночки, картузик или кепочка, шапка-треушка, башлык, пальто на вате и с искусственным под каракуль воротником. Летом же, когда начинались каникулы, оболваненная под машинку голова освобождалась от какого-либо подобия головного убора, а ноги от какой –либо обуви, текли благословенные дни босоногого детства. Конечно, при беготне по нашим елецким каменьям, раза два или три крепко сшибёшь какой-нибудь палец ноги, но всё обычно быстро заживало. Ясно, что когда на брали в гости или в церковь, в дальний магазин и в другие общественные места, ноги мылись, а то и шея, одевались чистая рубашка и башмаки. Естественно, ноги заставляли мыть и при отходе ко сну».

(продолжение в следующем выпуске)

Выпуск 4.

«Если считать нашу семью типичной для ельчан среднего достатка, то надо признать, что их питание было довольно скромным. Прежде всего, семья, как правило, соблюдала посты, когда исключались  мясные  и молочные продукты. В отношении последних исключение делалось только для детей 4 – 5 лет. /…/

Утром вся семья, за исключением отца, уезжавшего на работу натощак, собиралась у самовара. Отец же рассчитывал попить чай в станционном буфете. Весь домашний завтрак заключался в питье чая с мягкими французскими булками, с калачами или с ситным хлебом. Детям в чай подливали  топленого молока какого-то палевого цвета с румяными пенками (молоко томили в горшочке в русской печи). Молоко наливали из небольшого синего молочника, а в чашку клали две чайные ложки сахарного песку. Взрослым, включая и старшего сына, подавалась вазочка с наколотыми кусочками сахара – рафинада величиной с лесной орех, чай при этом пили вприкуску. Пить внакладку считалось допустимым лишь в праздники или в воскресенье, когда и варенье подавалось, ну и, конечно, когда были  гости. Помню, как моя бабушка про кого-то говорила – она барыня, в будний день чай пьёт внакладку, да еще и с вареньем. При этом она рассказывала, что в своем детстве не имела еще и понятия о сахаре, да и о чае. Пили у нас утром по две – три чашки, обязательно используя блюдце, горячего чая не терпели. « С горячим чаем и рафинада не напасешься!» — говаривали  бывало.

Сахар – рафинад тогда продавался в форме т.н.  сахарной головы. Это довольно большая, примерно на 5 – 6  фунтов, глыба очень твердого голубоватого рафинада правильной конической формы, обернутая  плотной синей бумагой. Практиковалась и «голова» меньших размеров. Требовалось значительное время, чтобы аккуратно, не распылив слишком много сахара на сторону, наколоть из такой головы запас сначала с помощью молотка, а затем специальных щипцов. Полагалось при окончании чаепития поставить чашку вверх дном на блюдце как знак полного удовлетворения чаем. Количество съеденного ситного и булок, как и выпитого чая в нашей семье не лимитировалось, ноя не помню, чтобы утром к хлебу что-либо добавлялось – ни масла, ни сыра, ни колбасы или чего другого, по крайней мере, в будни.

Обед в будни обычно был из двух блюд. На первое, как правило, были щи, так называемые русские, светлые, в основном из капусты, свежей  в летне-осеннее время и кислой зимой. Тогда еще не было привычки хранить свежую капусту в погребе всю зиму, как это широко делается теперь. Весной в ходу были щи зеленые из щавеля или крапивы, варились и супы – картофельный, перловый, рисовый. В скоромные дни первые блюда готовились на бульоне из свежей говядины или из солонины. Если была баранина или свинина, охотно готовили из пшена кулеш – более густое по сравнению с супами блюдо. В постные дни первые блюда сдабривались поджаркой из лука на каком- либо растительном масле, выбор их тогда был велик. В летнее время шла окрошка, квас для которой делали сами из ржаной муки. Квас этот служил и единственным напитком. Его заделывали в кадке сразу дней на 10 – 12, к концу, надо признаться, был он кисловат! Тогда мы, дети, обычно не бывшие приставалами, не удерживались от просьб приготовить нам из такого кваса особый напиток. В стакан кваса клалась чайная ложка сахарного песка и немного питьевой соды, смесь энергично перемешивалась, и немедля выпивалась – аж в носу заколет! В окрошку резали зеленый лук, вареный картофель, а затем что было по сезону – свежий огурец, редиску, вареную репу, мелкие кусочки вареной говядины или, в постные дни, отщипанные кусочки соленого крупного сазана.

На второе в будни обычно была какая-нибудь каша: гречневая, пшенная, перловая, рисовая, заправленная топлёным коровьим, или, в постные дни, растительным маслом. Когда и вареная картошка шла за милую душу, особенно любили с душистым конопляным маслом, ну и, конечно, с солеными огурцами, с квашеной капустой или с редькой.

По воскресеньям и, тем более, по праздничным дням, обед был из трёх блюд, а перед ним была еще и закуска из селёдки, кильки, блюда порезанных, помасленных и посыпанных черным перцем помидоров, винегрета и пр. На первое  чаще всего была лапша из курицы или суп с клецками, ленивыми варениками, пельменями, а также в постные дни уха из свежей рыбы из реки Сосны – уха при этом обычно сопровождалась шуткой нашего отца – зачем, дескать,  уху варить, трудиться, пойдемте все с ложками на Сосну, там и похлебаем, та же вода. Впрочем, в праздничные дни водилась уха из голов и хвостов осетровых рыб, или из не слишком крупного сома, из свежего сазана и пр. 

На второе в воскресные скоромные дни готовились мясные котлеты с гарниром из картофельного пюре или риса, блинчики с мясом, запеченый в печке лапшевник, творожники или вареники со сметаной, котлеты из вареного картофеля с мукой и яйцами, обильно заливаемые при подаче клюквенным киселем. В постные воскресные  дни готовились те же картофельные котлеты, в состав которых вместо яиц клалось небольшое количество тёртого сырого картофеля. Иногда, особенно когда в такие дни ждали гостей, готовилась жареная рыба (лещ, сазан, судак, реже щука или некрупный сом), иногда и отварная рыба с поджаренным на растительном масле картофелем или с рисом.

Часов в семь или восемь приходил черед ужину. В будние дни он был незамысловатым: обычно второе готовили так, чтобы к ужину осталось. В воскресные скоромные дни затевали что-нибудь лёгкое – яичницу-глазунью, молочную пшенную кашу, по сезону ещё и с тыквой, гречневую кашу с холодным молоком или горячую с топлёным маслом, блинцы сладкие со сметаной, гренки из зачерствевших булок».

(продолжение в следующем выпуске)