Выпуск 1.
Чуть поодаль от центральной части Ельца, неподалёку от Городского рынка, известного горожанам как Мясного, есть небольшая улочка, всего в два квартала. Её нынешнее название – Пугачёва, пришедшее на смену Малой Мясницкой ХIХ столетия. Одно время было у неё еще одно название, неофициальное – Шаров переулок. Почему так? Дело в том, что когда-то здесь проживало несколько семей, занимавшихся пошивом головных уборов. Во дворах у них было немало шаров-болванок, необходимых для работы. В конце ХIХ – начале ХХ века, по воспоминанию профессора ВГУ К.В. Скуфьина, родившегося и выросшего здесь, основными его жителями были мещане – мелкие чиновники, служащие, торговцы, ремесленники. Как городское сословие, мещанство тогда занимало важное место в Российской Империи. По словам Веры Николаевны Муромцевой, супруги И.А. Бунина, её муж «всегда говорил, что мещане очень талантливы, предприимчивы, деловиты и что на них главным образом держалось благосостояние России». Иван Алексеевич это отлично знал, поскольку во время обучения в Елецкой казенной мужской гимназии жил на квартирах именно в мещанских семьях. Последним адресом был дом мещанки А.О.Ростовцевой на углу улиц Рождественской и Шарова переулка. На этой же стороне, через пару домов пониже, проживала семья будущего профессора энтомологии Скуфьина. Отрывки из его книги воспоминаний «Бледный листок под ржавым камнем» о домочадцах, мещанском быте и обычаях начала ХХ века (1911 – 1914 гг.) мы и предлагаем вашему вниманию.
«В мещанских домах генеалогией не увлекались пример тому – наша семья. Не говоря уже о прадедах, мои деды известны мне только по имени,/…/ как с отцовской, так и с материнской стороны были коренными ельчанами». Дед по отцовской линии «был перекупщиком сырых овчин, околачиваясь вокруг возов на дороге, ведущей к Мясному базару, т.е. относился к одному из самых низших и материально слабо обеспеченных слоёв мещанства. Моя мама о своём отце говаривала, что он «занимался по торговой части, кожевенным товаром, был компаньоном в торговой лавке», т.е. уже на ступеньку повыше в мещанской прослойке.
Отец мой, Василий Николаевич , 1870 года рождения, был худощавым, среднего роста, слегка сутулым и узкогрудым человеком /…./. Он курил папиросы и довольно часто, для чего покупались т.н. гильзы, иначе говоря, пустые без табака папиросы, которые и набивались с помощью особой машинки турецким табаком в запас. Готовые папиросы вкладывались в серебряный портсигар, который у него был особенный, сделанный в виде восьмушки махорки в фирменной упаковке табачной фабрики, где он служил много лет.
Портсигар этот был получен в подарок от хозяина фабрики во время какого-то юбилея этого предприятия. /…/ работа его была не из легких. Практически, мы, дети, видели его только по воскресеньям, в будни же он уходил на работу, когда весь дом, кроме матери, крепко спал, и лишь приезжал на извозчике пообедать среди дня на полчаса и потом уже до десяти часов вечера, а нередко и позднее в 11 – 12 часов, смотря по обстоятельствам отправки или приемки грузов на станции. В некоторые дни, когда работы случалось меньше, отец с удовольствием ходил на работу пешком и туда и обратно, оставляя себе сэкономленные на этом деньги, которые ему выдавались фабрикой на извозчика, но это было нечасто. Его зарплата, или, как тогда говорили жалованье, было 70 рублей в месяц. Запомнилось, когда один раз жалованье было получено золотыми монетами, отец ворчал, что они, в отличие от бумажных денег, протирают ему кошелек. На Пасху отец обычно получал еще/…/ наградные, в размере месячного жалованья.
Все женщины плели кружева или вязали скатерти, тем самым в бюджет семьи добавлялось рублей 5 – 10. По дороге домой на обед отец иногда заезжал в магазин и покупал что-нибудь объёмистое, то 10-фунтовый мешок муки или пшена, гречки, упакованный, с клеймом, небольшой бочонок селёдки того или иного сорта (а их было немало). В семье старались брать сразу побольше, это обходилось дешевле, обычно в магазине делали скидку в цене покупателю, берущему побольше. Тем более это делалось на базаре. Однажды, помню, в конце лета, отец взял и приехал с целым возом царицынских светло-салатных без полос арбузов, пожалуй, сотни полторы, которые потом ели до глубокой осени.
Каким был мой отец как личность? /…/ был просто человек порядочный, никогда никого ни в чем не подводил, /…/ серьёзный, молчаливый, но не лишенный чувства юмора, хотя и непритязательного, хороший и заботливый семьянин, без претензий в быту.
Я не помню, чтобы он сказал какое-нибудь резкое слово по адресу моей мамы или кого-либо другого из своей немалой семьи. Впрочем, когда проступок кого-либо из мальчиков был из ряда вон, он молча отводил в пустую комнату, снимал свой ремень и отстегивал им чувствительно. За все время меня «обработали» так всего два раза и надо сказать, было за что, не обидно. Ходить по гостям и принимать гостей у себя по праздникам он любил и далеко не прочь был при этом пропустить рюмку – другую. В рабочие дни он не пил ни капли спиртного. И в этом не было ничего героического – /…/ если бы он явился на свою фабрику, в контору с запахом спиртного, он был бы уволен на следующий день, несмотря на стаж и безупречную службу, именной серебряный портсигар и другие награды. Чем отец мой увлекался, это чтением книг, газет и журналов, которых он выписывал немало, не жалея на это свои ограниченные средства. Правда, времени для чтения ему жизнь оставляла немного, только в воскресенья и праздники, что оставалось от гостей и хозяйственных дел.
Второй член семьи – моя мама, Анна Дмитриевна, 1880 года рождения, женщина под стать своему мужу, некрупная, росту невысокого, /…/ была из тех, про которых и в молодости говорят – не красива, но симпатична.
В обязанности моей матери входило, прежде всего, обшивать всю семью, для чего безотказна была ручная машинка «Зингер». Конечно, крупные вещи: пальто, костюмы, одеяла покупались в магазине или чаще заказывались, но почти всё остальное – все виды белья нательного и постельного, детские платья, рубашки, штаны, халаты старались шить сами. Очень любила мама вышивать разноцветными нитками наволочки, покрывала, рубашки, скатерти, салфетки. Но, главное, мама вела всё домашнее хозяйство, бюджет семьи, сводя концы с концами, это многими годами была её самая тяжелая ответственность, в некоторые годы моменты были такие, что можно было опустить руки, но её небольшие руки никогда не опускались. Нас, детей, она ни разу не шлёпнула, не то что наказывать, но приходила в такое расстройство в ответ на наши проступки, что это действовало на нас сильнее всякого наказания. В то же время не было никаких обниманий, целований, как со стороны мамы, папы, но и бабушки.
Третий член семьи – бабушка Прасковья, которой в то время было лет 65. Она всё время была в хлопотах по дому, участвовала наряду с мамой в приготовлении пищи, в уборке дома в стирке и глажении, но особое, ключевое, так сказать, её дело было – постоянно следить за своей больной дочерью (физически крепкой, но по поведению и разуму оставшейся на уровне 5 – 6 лет, страдавшей тяжелой формой эпилепсии – прим.), управлять её деятельностью. /…/ Сама тетя Люба не в состоянии была делать какую-нибудь последовательную работу. Она плела и кружева, но узкие, простого узора и тоже под постоянным присмотром нашей бабушки, которая сама плела рядом, иной раз весьма сложного узора произведение, но всё время отвлекалась, подсказывала в определенные моменты своей дочери, между прочим, никогда не раздражаясь. Бабушка в те редкие минуты, когда она была свободна от домашней работы, от постоянной слежки за дочерью, доставала из тумбочки толстую книгу в красном с золотым тиснением переплёте – Евангелие, раскрывала её на закладке и принималась читать. Читала она крайне медленно, по складам, вслух.
Ещё несколько слов о четвертом члене нашей семьи – тёте Любе. Она была крайне молчалива, за весь день, пожалуй, и десятка слов не произносила, была совсем неграмотна. Время от времени, в среднем раз в месяц, но в самое непредвиденное время у неё случались приступы эпилепсии./…/
У моей мамы было пять благополучных родов. Первенцем был Петр 1900 года рождения, мальчик по рассказам физически крепкий, крайне подвижный, с непокладистым самостоятельным характером . /…/Затем по порядку следовала Аннушка, но она умерла в младенчестве, далее я – Константин, 1908 года, мой младший брат Антон (1910) и сестра Ольга (1912).
И это еще не вся семья. С нами жила, как тогда называли, приживалка, т.е. жившая в семье неродная женщина по имени Агафья /…/ Мы, дети, звали её бабушка Агаша. Тогда это была уже старушка, /…/ худенькая, маленькая, которая спала всегда в кухне на печке. Справа между печью и стеной дома оставался слабо освещенный закуток не более метра в поперечнике, где стояла небольшая тумбочка, табуретка, а в тумбочке, покрытой вязаной белой скатерочкой, изделие моей мамы, лежала посуда и все вещи этой старушки, содержавшиеся, как и сам закуток, в полном порядке и чистоте. В углу висела миниатюрная иконка с лампадой, стояла маленькая пятилинейная лампа. Бабушке Агаше в пище не отказывали, давали всё, что у нас было, хотя обедала она у себя в комнатке, если её можно так назвать. Иногда она приготовляла пищу для себя в маленьком чугунке. Помню, как на Пасху она старалась сделать миниатюрную творожную пасху, для чего у неё была соответствующих размеров деревянная форма. Нам, детям, эта миниатюрная пасха и такой же куличик, которыми она нас угощала, казались особенно вкусными. Вообще, как это водится у детей, что бы она ни затевала из стряпни, казалось вкусней, чем родительские блюда, и не раз мы одолевали её просьбами угостить чем-нибудь, например, обыкновенной деревенской тюрей из воды, хлеба, соли и лука. /…/
Но еще больше мы любили слушать деревенские сказки, притчи, разные истории, которые она нам рассказывала долгими зимними вечерами в полутьме на тёплой печке. Надо признаться, что ни мама, ни бабушка Паша не баловали нас сказками. Я не знаю, какими судьбами эта милая старушка покинула свою родную деревню Грунин Воргол и поселилась в нашем доме, но без неё наш дом тех лет и представить нельзя. /…/ Такова была наша семейка – веселенька».
(продолжение в следующем выпуске)
