Выпуск 2.
Романсы «Ночь печальна» и «Я опять одинок» в исполнении артистки Салиной и певца Ф.А. Ошустовича звучали 26 октября 1912 года на вечерах Московского женского клуба и Общества деятелей периодической печати и литературы в Большом зале
Политехнического музея во время чествования Бунина с 25-летием начала литературной деятельности. По воспоминаниям современников, в этом же зале, спустя три года «красиво спел их» М.С. Куржиямский.
Среди многочисленных телеграмм, полученных юбиляром, было и приветствие от Рахманинова: «Примите душевный привет от печального суходольского музыканта».

Вполне возможно, что так Сергей Васильевич хотел подчеркнуть созвучность своего душевного состояния настроению рассказа Бунина «Суходол», опубликованного незадолго перед этим. Об этом рассказе спустя 20 лет Галина Кузнецова писала в «Грасском дневнике»:
«Перед вечером читала «Суходол» и потом долго говорила о нем с И.А. /…/ Удивительно, как это написано. Сначала не понимаешь даже, о ком и о чем читаешь, и почти это неинтересно. А потом оказываешься вовлеченным, зараженным, живущим в этом вместе с действующими лицами и сострадающим с ними. В русской литературе нет ничего похожего».

Ещё одну свою новую книгу, «Чаша жизни», Бунин послал Рахманинову в начале 1915 года . 27 апреля от Сергея Васильевича пришло письмо: “…Я Вас неизменно люблю и вспоминаю часто наши давнишние с Вами встречи. Грустно, что они теперь не повторяются. Очень благодарю Вас за присылку Вашей последней книги. Был тронут…”
27 марта Бунин слушал «Всенощное бдение» Рахманинова в Большом зале Российского Благородного собрания. О своих впечатлениях он писал одесскому художнику П. Нилусу: «Кажется, мастерски обработал все чужое. Но меня тронули очень только два-три песнопения. Остальное показалось обычной церковной риторикой, каковая особенно нетерпима в служениях Богу».
Строг и критичен Бунин был не только к другим, но и к себе, часто бывал недоволен написанным. В дневнике племянника Н. Пушешникова есть такие его слова: «Я всю жизнь испытываю муки Тантала. Всю жизнь я страдаю от того, что не могу выразить того, что хочется».

Необычайно требовательным к самому себе, редко удовлетворенным, был и Рахманинов. Как вспоминал Андрей Седых, однажды он сказал: « В сезон даю пятьдесят концертов, а иногда и больше… и признаться: раз или два бываю доволен своей игрой… а об остальных выступлениях тяжело вспоминать. Плохо».
Но все, кому посчастливилось слушать его выступление, поражались не только высоким исполнительским мастерством, но и манерой игры, внешним аскетизмом, за которым скрывалась яркая натура гениального музыканта. Специалисты отдавали дань его феноменальной технике, чувстве формы, ответственном отношении к деталям. Для обычных же слушателей, «немузыкантов», как писал А. Седых, в игреСергея Васильевича, « был некий эффект колдовства. Он выходил на эстраду медленным, немного утомленным шагом; фрак сидел на нем удивительно – Сергей Васильевич всегда одевался у лучшего лондонского портного. Сдержанно раскланивался с публикой, усаживался за инструмент и, на несколько секунд, как бы задумывался. У него были особенные руки: большие, очень красивые, с длинными и в то же время мягкими пальцами, и он как-то особенно решительно клал их на клавиши. /…/Он начинал обычно спокойно, почти сурово, но постепенно звук нарастал, игра становилась динамичной, — слушатели вдруг чувствовали себя во власти необычайного мастера и сидели, как заколдованные».

Таким видели Рахманинова на эстраде. А в жизни он был другим — вдумчивым и сосредоточенным. Говорил голосом ровным, глухим, очень тихим, так что приходилось, по словам Веры Николаевны, « слушать с большим напряжением». Его отличали аккуратность во всем, необычайная пунктуальность, внимательность и чуткость к любому человеку.
Правда, разговор с тем, с кем не был хорошо знаком, или журналистами, как вспоминал Седых, «завязывался с трудом. Но стоило коснуться темы, которая волновала или интересовала его, оживал, но никогда не впадал в суетливость и не старался переговорить собеседника». В одном из интервью он рассказывал ему о своем детстве:
«Мать начала давать мне уроки музыки с четырехлетнего возраста. С дедом, прекрасным пианистом, разыгрывал в четыре руки «Собачий вальс». А вот отец был военный и против музыкального образования возражал: «Какая же это профессия для дворянина, — быть музыкантом?».
Все мое детство связано с музыкой. Провинившихся детей ставят в угол, а меня ставили под рояль. И это наказание представлялось мне самым постыдным… по настоянию моего двоюродного брата Зилоти мать отвезла меня в Москву и отдала в музыкальную школу Зверева /…/

Чайковский видел мой первый этюд. Зверев ему показал. А спустя год, на экзамене в консерватории, подал ему свою работу «Песню без слов». Было мне тогда четырнадцать лет. Экзаменаторам понравилось, — они поставили пять с плюсом. А Чайковский взял бумагу и что-то к ней приписал – только недели две спустя я узнал, что он приписал мне еще три плюса…»
Непередаваемым был талант Рахманинова и как аккомпаниатора. Н.Д. Телешов, организатор знаменитого литературного кружка «Среда», в заседаниях которого участвовал весь цвет тогдашней реалистической русской литературы, в «Записках писателя» вспоминал один осенний вечер 1904 года, совершенно исключительный по впечатлению.
«Меня внезапно известили, что сегодня вечером у меня будут гости, и много гостей /…/ Шаляпин, как только вошёл, сейчас же заявил нам шутливо:
— Братцы! Петь до смерти хочется!
Он тут же позвонил по телефону и вызвал Сергея Васильевича Рахманинова, и ему тоже сказал:
— Серёжа! Возьми скорее лихача и скачи на «Среду». Петь до смерти хочется. Будем петь всю ночь! Рахманинов вскоре приехал. Шаляпин не дал ему даже чаю напиться. Усадил за пианино — и началось нечто удивительное. /…/

Шаляпин поджигал Рахманинова, а Рахманинов задорил Шаляпина. И эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении — это был какой-то припадок вдохновения двух великих артистов…
Как сейчас вижу эту большую комнату, освещённую только одной висячей лампой над столом, за которым сидят наши товарищи и все глядят в одну сторону, туда, где за пианино видна чёрная спина Рахманинова и его гладкий стриженый затылок. Локти его быстро двигаются, тонкие длинные пальцы ударяют по клавишам. А у стены, лицом к нам, — высокая стройная фигура Шаляпина. /…/
Рахманинов умел прекрасно импровизировать, и когда Шаляпин отдыхал, он продолжал свои чудесные экспромты, а когда отдыхал Рахманинов, Шаляпин садился сам за клавиатуру и начинал петь русские народные песни. А затем они вновь соединялись, и необыкновенный концерт продолжался далеко за полночь».
(продолжение в следующем выпуске)