Камилл Демулен

КАМИЛЛ ДЕМУЛЕН

 

Ленотр, которому при жизни следовало бы поставить памятник за его труды по истории французской револю­ции и развенчание многих «великанов и славных вож­дей» ее, не пощадил и Камилла Демулена. При всей своей мягкости, жестокая вещь его очерк о нем!

Демулен родился и рос в благочестивой и патриар­хальной провинции, «в одном из благопристойнейших го­родов, где жизнь протекала без всяких событий и потря­сений, где жили дешево и просто, сытно и беззаботно». Демулен был сын скромного судьи, человека во всех от­ношениях невидного, хотя и почтенного, верного слуги своего короля. Что же толкнуло его на революционные пути? И как случилось, что имя этого заики славно и до­ныне?

Родился он в 1760 году, в Гизе. Учиться его отвезли в Париж: «чтобы хотя немного облегчить свой весьма огра­ниченный бюджет, судья выхлопотал для своего первен­ца стипендию в колледже Людовика Великого». И вот первое, что способствовало революционной судьбе Ка­милла: схоластика, царствовавшая в те времена в воспи­тании и часто на всю жизнь отравлявшая людей лживы­ми, выдуманными чувствами и мыслями. Демулен сам признавался:

— Нас воспитывали в благопочитании античных геро­ев республики… Проникаясь восторгом перед Капитоли­ем, мы не могли не почувствовать ужаса перед версаль­скими людоедами…

Последняя фраза замечательна по своей напыщенной пошлости. Но ведь есть и некоторое извинение ей. Спра­ведливо восклицает Ленотр:

— Невозможно и определить, какая доля ответствен­ности падает на тогдашнее легкомысленное преклонение перед античным миром в создании психики людей революции! Эти господа судили не Людовика XVI, а древнего «тирана». Они подражали диким добродетелям Брута и Катона. Человеческая жизнь не в праве была рассчиты­вать на милость этих классиков, привыкших к языческим гекатомбам. Член конвента Жавог, гулявший по улице голым, пренаивно считал себя за истинно античного чело­века…

Думаю, что Жавог был большой болван и далеко не наивный прохвост. И все-таки в общем Ленотр прав: всякое время имеет свою заразу. В 1789 году Демулен писал отцу:

— Вы угадали, что я буду римлянином, окрестив меня Люцием, Сульпицием, Камиллом, — вы напророчили…

Конечно, строки эти были необыкновенно глупы и сме­хотворны, и тем более, что было Демулену в ту пору уже двадцать девять лет и одержим он был тогда далеко не римскими мечтами. И все же есть даже и тут доля непро­извольного, заразы.

А заразился, он, повторяю, рано. Приехав в родное за­холустье на первые каникулы, Камилл уже привез ее с собой: он горячо и без умолку говорил о Цицероне, о смерти Гракхов, осыпал проклятиями память сиракузского «тирана». В следующем году пыл его возрос еще больше: он поднимал такой гвалт в доме, восхваляя блага свободы и понося деспотизм, что однажды некий важ­ный гость, приехавший к судье по делу, «сгреб мальчиш­ку за уши и вышвырнул его за дверь». Так и пошло: «Все больше и больше влюбленный в Афины и в Спарту при­езжал он домой на каникулы и с великим презрением ос­меивал провинциальные нравы… А однажды на одном званом обеде дошел даже до того, что вскочил на стол, давя фарфор и хрусталь, и стал орать, призывать к ору­жию, к восстанию…» Что было в этой театральной выходке? Конечно, была и доля искренности, хотя и весьма низкого свойства: Камилл был заика, безобразен лицом, нищ, честолюбив, жаден до благ земных, «сладкоморд», как говорят русские мужики.

«Львенок томился тоской по арене…» А арена эта была Париж, который «он уже любил и желал завоевать». И вот кончив курс и заручившись адвокатским дипломом, Де­мулен «кинулся в водоворот парижской жизни». Но борь­ба за существование оказалась в этом водовороте столь трудна и жестока, что Демулен впоследствии никогда не проговаривался о том, что пришлось испытать ему, и его биографы поневоле очень скупы в своих сведениях на­счет его парижской жизни с 1784 по 1789 год, когда политическая случайность сделала из него демагогического журналиста. Сохранилось, однако, несколько его писем к отцу, и они неопровержимо доказывают то, о чем так упорно молчал впоследствии этот до безумия самолюби­вый, до сумасшествия стыдившийся нищеты революцио­нер и римлянин.

Жил он эти пять лет то у отца на хлебах, то в Пари­же, — почти без всяких хлебов, конечно. Тут он порой выступал в судах. Но много ли было этих выступле­ний? «Без всяких связей, с отталкивающей внешностью, с трудом подбиравший слова и оттого еще более заикав­шийся, начинавший всякую фразу с мычания, с нечлено­раздельных звуков, он должен был фатально пребывать в безымянной толпе адвокатов без дел. А отец, и сам бывший всегда в стесненном положении и совсем не одобрявший ни образа его мыслей, ни его праздной жиз­ни, — чем мог помочь ему отец? И вот, чтобы не умереть с голоду, Камиллу приходилось переписывать кое-какие судейские бумаги, а когда не было переписки, — ехал подкармливаться на родину или же писал отчаянные письма к отцу…»

Жил он тогда по соседству с домом одного богатого буржуа и частенько заглядывал в него из своей мансар­ды, любуясь играми и смехом милой белокурой девочки, тринадцатилетней дочки хозяина. «Она являлась единст­венным светлым лучом в мрачной жизни этого бродяги, скептика, не видящего впереди никакой цели существо­вания, чувствующего себя безобразным и старым, не­смотря на свои двадцать пять лет… Он мечтал о недоступ­ном ему семейном счастье, о заповедных для него тихих радостях… Он все, все готов был отдать за то, чтобы быть красивым, родовитым, богатым, его охватывала нена­висть к существующему социальному строю, в нем про­сыпался бунтовщик, он сжимал кулаки с бешенством нищего, безработного…»

Созыв Генеральных Штатов окрылил его. Он почувст­вовал, что час его настает. Он мчится в родной Гиз, меч­тая попасть в избиратели, добивается, что его вносят в списки, молит отца собирать голоса в его пользу, ведь он, Камилл, весь пылает беззаветной любовью к народу. Но отец отказывается от всякого вмешательства в поли­тику, и Камилл проваливается. С сокрушенным сердцем возвращается он в Париж, полный ненависти к сограж­данам, «этим антиподам философии и патриотизма», ко­торые, конечно, были бы совсем иными, если бы выбрали его, и с лютой завистью к своему школьному товарищу Робеспьеру, которого послал своим депутатом Аррас, и опять изливает свои горести в письмах к отцу.

Эти письма изумительны по своей наивности, говорит Ленотр. Он рассказывает в них о своем невероятном пролазничестве, о тех трудах, кои он превозмог, чтобы обратить на себя внимание. Он признается в своем тще­славии и чревоугодии, — он таки-любил покушать, этот «философ», патриот, римлянин! Он втерся к Мирабо, по­селился у него в Версале и пишет: «Мы сделались боль­шими друзьями… Мы обедаем в изысканном обществе… Иногда мы пьем у его любовницы старые вина… Собст­венный стол его обилен, тонок… Мне придется употре­бить большие усилия, чтобы снова стать суровым респуб­ликанцем и возбуждать ненависть к аристократам…»

А затем события пошли с головокружительной быст­ротой, и знаменитая сцена в Пале-Рояле сразу выдвинула Демулена в первые и наиболее славные ряды заклятых врагов короля и друзей народа.

«У него было многое, чтобы нравиться парижской толпе: талант к театральным, площадным эффектам, сме­лое зубоскальство, язвительность… Вот он вскакивает в Пале-Рояле на стол, возвещая этой толпе бездельников об отставке Неккера, выхватывает из кармана пистолет, мечет громы и молнии на головы воображаемых шпио­нов, кричит о набате Варфоломеевской ночи… И Париж засыпает под гул восстания, которое не утихает затем целых 7 лет, а Демулен возвращается в свою каморку знаменитым…»

Успех его особенно окреп после того, как он выпу­стил свои памфлеты: «Освобожденная Франция», «Речи к парижанам у фонаря», полные лести и гаерства перед чернью. «Он мечет стрелы, он бьет по дворянам, по свя­щенникам, по раненым, по мертвым… Ему все равно, со­храняет ли достоинство его перо, — лишь бы о нем гово­рили!» И о нем говорят. Но материальные делишки его все еще из рук вон плохи. И опять, опять пишет он отцу:

— Все газеты курят мне фимиам. Но известность только увеличивает мой природный стыд обнаруживать свою нищету, в которой я не могу признаться даже Ми­рабо… Издатели меня надувают… А шум, вызванный моими памфлетами, поставил на ноги всех моих кредито­ров… Молю вас прислать мне шесть луидоров. Я хочу ис­пользовать момент моей известности, — устроиться на квартире, иметь право внести себя в списки по выборам. Неужели вы так жестоки, что откажете мне в кровати и паре простынь?

И далее:

— О, что за скверная политика присылать мне по два луидора! Только подумать, что судьба моя зависит об об­становки, от квартиры! Имей я квартиру, я уже давно был бы председателем, комендантом округа, выборщи­ком от парижской коммуны, а вместо всего этого я толь­ко известный писатель, для которого легче произвести революцию, чем добиться от отца сразу полусотни луи­доров… Я всю жизнь вздыхал по собственной квартире, а по вашей милости у меня в Париже только меблирован­ная каморка… Вы всегда говорите, что у меня есть еще братья. Да, но между нами есть большая разница, — при­рода одарила меня крыльями… Пришлите же мне кровать или дайте мне возможность купить ее здесь. Неужели у вас хватит духу отказать мне? В Париже я уже известен, со мной совещаются по поводу важных событий, меня приглашают на обеды… Мне только не достает квартиры. Умоляю вас, помогите мне, пришлите мне кровать или шесть луидоров!

Что мог думать старик о своем сынке, который еще так недавно писал ему, что он римлянин, спартанец? Как было соединить «крылья» сынка и его жажду кровати? И все-таки отцовское сердце наконец дрогнуло: деньги бы­ли посланы, и Камилл поселился возле Одеона, основал газету «Восстания во Франции» и скоро пошел еще боль­ше в гору. «Тут он задирчиво, стилем грамотного водеви­листа, с веселостью литературного гамена, живым, полным неожиданностей и занимательности языком задева­ет самые важные вопросы, обрушивается на все и на вся: его беспощадная ирония опрокидывает, разрушает, зара­жает жестокостью… После него Террор был естестве­нен. Он заранее высмеивает его жертвы и высмеивает так, что они уже не вызовут жалости…»

А вскоре после этого исполнилась и другая мечта Демулена: добившись славы, он добился и денег, — он раз­богател, женившись на той буржуазной девочке, на ко­торую он когда-то смотрел из окна своей мансарды и которая превратилась в барышню, в невесту. «У него лицо было желчного цвета, черты неправильны и жестоки, рот искривленный, на всей фигуре какой-то неизгладимый налет нищеты; а она была обворожительно красива и бо­гата…» И все-таки Демулен и тут добился своего!

Добился он, как известно, и многого другого. Женив­шись, получил в приданое сто тысяч франков, насытив свою затаенную страсть к хорошей обстановке, к «обиль­ному и тонкому» столу и прочим буржуазным радостям, с головой уйдя в них и в семью, он скоро совсем остыл к революции. Но увы, она-то не забыла его. Она несла его все выше, как растущая волна, на которую сам же он так хотел попасть когда-то, а вознеся, жестоко сошвыр­нула с себя прочь. Сам Робеспьер был шафером на его свадьбе. «Но счастье делает человека снисходительнее», говорит Ленотр. «Женившись, начав жить в довольстве, Демулен счел революцию конченной, хотел даже вер­нуться к адвокатуре… Однако, когда республика была провозглашена, когда Дантон, уже министр, призвал его на пост генерального секретаря, когда он под руку с своей Люсиль входил в блестящий дворец на Вандомской площади, в нем опять проснулся прежний Камилл, он с упоением подумал о том, что теперь добрые обыва­тели Гиза должны лопнуть от зависти…» А кроме того, и не так-то и легко было удалиться в те дни под сень струй. «Попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй!» И Демулен участвовал в сентябрьских убийствах, голосовал за казнь короля… меж тем как в стае уже поднималась грызня и уже не было никакой возможности уклониться от этой грызни… Кончилось, короче сказать, тем, что «этот ужас­ный человек, этот литературный бездельник, этот рево­люционный фельетонист должен был стать жертвой той самой революции, которую он же и спустил с цепи… дол­жен был взойти на эшафот под улюлюкание той же са­мой черни, которой он столько льстил, злобным и низким инстинктам которой он так горячо потакал…»

Жаль только бедную Люсиль. Ей-то за что отрубили го­лову?

Под Серпом и Молотом, , , , , , , , , Permalink

Comments are closed.