Маяковский

МАЯКОВСКИЙ

 

Кончая свои писательские воспоминания, думаю, что Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства, по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь, — тут не в счет, конечно, только один Горький, пропаганда которого с его мировой знаменитостью, с его большими и примитивными литературными способностя­ми, как нельзя более подходящими для вкусов толпы, с огромной силой актерства, с гомерической лживостью и беспримерной неутомимостью в ней оказала такую страшную преступную помощь большевизму поистине «в планетарном масштабе». И советская Москва не только с великой щедростью, но даже с идиотской чрезмерно­стью отплатила Маяковскому за все его восхваления ее, за всякую помощь ей в деле развращения советских лю­дей, в снижении их нравов и вкусов. Маяковский превоз­несен в Москве не только как великий поэт. В связи с не­давней двадцатилетней годовщиной его самоубийства московская «Литературная газета» заявила, что «имя Ма­яковского воплотилось в пароходы, школы, танки, ули­цы, театры и другие долгие дела. Десять пароходов «Вла­димир Маяковский» плавают по морям и рекам. «Влади­мир Маяковский» было начертано на броне трех танков. Один из них дошел до Берлина, до самого рейхстага. Штурмовик «Владимир Маяковский» разил врага с воз­духа. Подводная лодка «Владимир Маяковский» топи­ла корабли в Балтике. Имя поэта носят: площадь в цент­ре Москвы, станции метро, переулок, библиотека, музеи, район в Грузии, село в Армении, поселок в Калужской области, горный пик на Памире, клуб литераторов в Ле­нинграде, улицы н пятнадцати городах, пять театров, три городских парка, школы, колхозы…» (А вот Карлу Либкнехту не повезло: во всей советской России есть всего-навсего один-единственный «Гусиный колхоз имени Кар­ла Либкнехта».) Маяковскому пошло на пользу даже его самоубийство: оно дало повод другому советскому поэту, Пастернаку, обратиться к его загробной тени с намеком на что-то даже очень возвышенное:

 

Твой выстрел был подобен

Этне в предгорье трусов и трусих!

 

Казалось бы, выстрел можно уподоблять не горе, а какому-нибудь ее действию, — обвалу, извержению… Но поелику Пастернак считается в советской России да мно­гими и в эмиграции тоже гениальным поэтом, то и выража­ется он как раз так, как и подобает теперешним гениаль­ным поэтам, и вот еще один пример тому из его стихов:

 

Поэзия, я буду клясться

тобой и кончу, прохрипев:

ты не осанка сладкогласца,

ты лето с местом в третьем классе,

ты пригород, а не припев.

 

Маяковский прославился в некоторой степени еще до Ленина, выделился среди всех тех мошенников, хулига­нов, что назывались футуристами. Все его скандальные выходки в ту пору были очень плоски, очень дешевы, все подобны выходкам Бурлюка, Крученых и прочих. Но он их всех превосходил силой грубости и дерзости. Вот его знаменитая желтая кофта и дикарская раскрашенная морда, но сколь эта морда зла и мрачна! Вот он, по воспо­минаниям одного из его тогдашних приятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публике, собравшейся по­тешиться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривленного рта. Он высок ростом, статен и силен на вид, черты его лица резки и крупны, он читает, то усиливая голос до ре­ва, то лениво бормоча себе под нос; кончив читать, обра­щается к публике уже с прозаической речью:

— Желающие получить в морду благоволят становить­ся в очередь.

Вот он выпускает книгу стихов, озаглавленную будто бы необыкновенно остроумно: «Облако в штанах». Вот од­на из его картин на выставке, — он ведь был и живописец: что-то как попало наляпано на полотне, к полотну при­клеена обыкновенная деревянная ложка, а внизу подпись: «Парикмахер ушел в баню»…

Если бы подобная картина была вывешена где-нибудь на базаре в каком-нибудь самом захолустном русском городишке, любой прохожий мещанин, взглянув на нее, только покачал бы головой и пошел дальше, думая, что выкинул эту штуку какой-нибудь дурак набитый или по­мешанный. А Москву и Петербург эта штука все-таки за­бавляла, там она считалась «футуристической». Если бы на какой-нибудь ярмарке балаганный шут крикнул тол­пе становиться в очередь, чтобы получать по морде, его немедля выволокли бы из балагана и самого измордова­ли бы до бесчувствия. Ну, а русская столичная интел­лигенция все-таки забавлялась Маяковскими и впол­не соглашалась с тем, что их выходки называются футу­ризмом.

В день объявления первой русской войны с немцами Маяковский влезает на пьедестал памятника Скобелеву в Москве и ревет над толпой патриотическими виршами. Затем, через некоторое время, на нем цилиндр, черное пальто, черные перчатки, в руках трость черного дерева, и он в этом наряде как-то устраивается так, что на вой­ну его не берут. Но вот наконец воцаряется косоглазый, картавый, лысый сифилитик Ленин, начинается та эпоха, о которой Горький, незадолго до своей насильственной смерти брякнул: «Мы в стране, освещенной гением Вла­димира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина!» Воцарившись, Ленин, «величайших гений всех времен и народов», как неизменно называет его теперь Москва, провозгласил:

«Буржуазный писатель зависит от денежного мешка, от подкупа. Свободны ли вы, господа писатели, от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порногра­фии в рамках и картинках, проституции в виде «дополне­ния» к «святому искусству» вашему?»

«Денежный мешок, порнография в рамках и картин­ках, проституция в виде дополнения…» Какой словесный дар, какой убийственный сарказм! Недаром твердит Мо­сква и другое: «Ленин был и величайшим художником слова». Но всего замечательней то, что он сказал вскоре после этого:

«Так называемая «свобода творчества» есть барский анахронизм. Писатели должны непременно войти в пар­тийные организации».

И вот Маяковский становится уже неизменным слугою РКП (Российской Коммунистической Партии), начи­нает буянить в том же роде, как буянил, будучи футури­стом: орать, что «довольно жить законами Адама и Евы», что пора «скинуть с корабля современности Пушкина», затем — меня: твердо сказал на каком-то публичном со­брании (по свидетельству Е. Д. Кусковой в ее статьях «До и после», напечатанных в прошлом году в «Новом Русском Слове» по поводу моих «Автобиографических заметок»):

«Искусство для пролетариата не игрушка, а оружие. Долой «Буниновщину» и да здравствуют передовые ра­бочие круги!»

Что именно требовалось, как «оружие», этим кругам, то есть, проще говоря, Ленину с его РКП, единственной партией, которой он заменил все прочие партийные орга­низации? Требовалась «фабрикация людей с материали­стическим мышлением, с материалистическими чувства­ми», а для этой фабрикации требовалось все наиболее заветное ему, Ленину, и всем его соратникам и наследни­кам: стереть с лица земли и оплевать все прошлое, все, что считалось прекрасным в этом прошлом, разжечь са­мое окаянное богохульство, — ненависть к религии была у Ленина совершенно патологическая, — и самую звер­скую классовую ненависть, перешагнуть все пределы в беспримерно похабном самохвальстве и прославлении РКП, неустанно воспевать «вождей», их палачей, их оп­ричников, — словом как раз все то, для чего трудно было найти более подходящего певца, «поэта», чем Маяков­ский с его злобной, бесстыдной, каторжно-бессердеч­ной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтично­стью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тех дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то но­вый род якобы стиха, а этим стихом выразить все то гнусное, чему он был столь привержен, и все свои лжи­вые восторги перед РКП и ее главарями, свою предан­ность им и ей. Ставши будто бы яростным коммунистом, он только усилил и развил до крайней степени все то, чем добывал себе славу, будучи футуристом, ошеломляя публику грубостью и пристрастием ко всякой мерзости. Он наливал звезды «плевочками», он, рассказывая в сво­их ухабистых виршах о своем путешествии по Кавказу, сообщил, что сперва поплевал в Терек, потом поплевал в Арагву; он любил слова еще более гадкие, чем плевочки, — писал, например, Есенину, что его, Есенина, имя публикой осоплено, над Америкой, в которой он побывал впоследствии, издевался в том же роде:

 

Мамаша

грудь

ребенку дала.

Ребенок,

с каплями на носу,

сосет

как будто

не грудь, а доллар —

занят серьезным бизнесом.

 

Он любил слова «блевотина», — писал (похоже, что о са­мом себе):

 

Бумаги

гладь

облевывает

пером,

концом губы поэт,

как блядь рублевая.

 

Подобно Горькому, будто бы ужасно ненавидевшему золото, — Горький уже много лет тому назад свирепо на­звал Нью-Йорк «Городом Желтого Дьявола», то есть зо­лота, — он, Маяковский, золото тоже должен был нена­видеть, как это полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал:

 

Пока

доллар

всех поэм родовей,

лапя,

хапая,

выступает,

порфиру надев, Бродвей:

капитал —

его препохабие!

 

Горький посетил Америку в 1906 году, Маяковский через двадцать лет после него — и это было просто ужас­но для американцев: я недавно прочел об этом в москов­ской «Литературной газете», в почтенном органе Союза советских писателей, там в статье какого-то Атарова ска­зано, что на его столе лежит «удивительная, подлинно ве­ликая книга прозы и стихов Маяковского об Америке, что книга эта плод пребывания Маяковского в Нью-Йор­ке» и что после приезда его туда «у американских масте­ров бизнеса были серьезные причины тревожиться: в их страну приехал великий поэт революции!»

С какой же силой, с какой он устрашил и разоблачил Америку, он воспевал РКП:

 

Мы

не с мордой, опущенной вниз,

мы — в новом, грядущем быту,

помноженном на электричество

и коммунизм…

Поэтом не быть мне бы,

если б

не это пел:

в звездах пятиконечных небо

безмерного свода РКП.

 

Что совершалось под этим небом в пору писаний этих виршей? Об этом можно было прочесть даже и в совет­ских газетах:

«3-го июня на улицах Одессы подобрано 142 трупа умерших от голода, 5-го июня — 187. Граждане! Запи­сывайтесь в трудовые артели по уборке трупов!»

«Под Самарой пал жертвой людоедства бывший член Государственной Думы Крылов, врач по профессии: он был вызван в деревню к больному, но по дороге убит и съеден».

В ту же пору так называемый «Всероссийский Старо­ста» Калинин посетил юг России и тоже вполне откро­венно засвидетельствовал:

«Тут одни умирают от голода, другие хоронят, стре­мясь использовать в пищу мягкие части умерших».

Но что до того было Маяковским, Демьянам и многим, многим прочим из их числа, жравшим «на полный рот», носившим шелковое белье, жившим в самых знаменитых «Подмосковных», в московских особняках прежних мо­сковских миллионеров! Какое дело было Владимиру Ма­яковскому до всего того, что вообще свершалось под не­бом РКП? Какое небо, кроме этого неба, мог он видеть? Разве не сказано, что «свинье неба вовеки не видать»? Под небом РКП при начале воцарения Ленина ходил по колено в крови «революционный народ», затем крово­пролитием занялся Феликс Эдмундович Дзержинский и его соподвижники. И вот Владимир Маяковский превзо­шел в те годы даже самых отъявленных советских злоде­ев и мерзавцев. Он писал:

 

Юноше, обдумывающему житье,

решающему —

сделать бы жизнь с кого,

скажу, не задумываясь:

делай ее

с товарища Дзержинского!

 

Он, призывая русских юношей идти в палачи, напоми­нал им слова Дзержинского о самом себе, совершенно бредовые в устах изверга, истребившего тысячи и тысячи жизней:

«Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает свою жизнь за других».

А наряду с подобными призывами не забывал Маяков­ский славословить и самих творцов РКП, — лично их:

 

Партия и Ленин —

кто более

матери истории ценен?

Я хочу,

чтоб к штыку

приравняли перо.

С чугуном чтоб

и с выделкой стали

о работе стихов

от Политбюро

чтобы делал доклады Сталин.

 

И вот слава его, как великого поэта, все растет и рас­тет, поэтические творения его издаются «громадными ти­ражами по личному приказу из Кремля», в журналах пла­тят ему за каждую строчку даже в одно слово гонорары самые что ни на есть высокие, он то и дело вояжирует в «гнусные» капиталистические страны, побывал в Амери­ке, несколько раз приезжал в Париж и каждый раз имел в нем довольно долгое пребывание, заказывал белье и костюмы в лучших парижских домах, рестораны выби­рал тоже наиболее капиталистические, но «поплевывал» ив Париже, — заявил с томной брезгливостью пресы­щенного пшюта:

 

Я не люблю

парижскую любовь —

любую самочку

шелками разукрасьте,

потягиваясь, задремлю,

сказав «тубо»

собакам озверевшей страсти.

 

«Большим поэтом» окрестил его, кажется, раньше всех Горький: пригласил его к себе на дачу в Мустамяки, чтобы он прочитал у него в небольшом, но весьма из­бранном обществе свою поэму «Флейта-Позвоночник», и когда Маяковский кончил эту поэму, со слезами пожал ему руку:

— Здорово, сильно… Большой поэт!

А всего несколько лет тому назад прочитал я в журнале «Новоселье», издававшемся тогда еще в Нью-Йорке, нечто уже совершенно замечательное:

«Потуги вычеркнуть Маяковского из русской и все­мирной литературы отброшены последними годами в да­лекое архивное прошлое».

Это начало статейки, напечатанной в «Новоселье» г-ном Романом Якобсоном, очень видным славистом, весьма известным своими работами по изучению «Слова о Полку Игореве», — он, русский по происхождению, когда-то учившийся в одной гимназии с Маяковским в Москве, был сперва профессором в Праге, затем в Нью-Йорке и наконец получил кафедру в Харвардском уни­верситете, лучшем в Америке.

Не знаю, кто «тужился» развенчать Маяковского, — кажется, никто. И вообще г. Роман Якобсон напрасно бес­покоится: относительно всемирной литературы он, конеч­но, слегка зарапортовался, рядом со «Словом о Полку Игореве» творения Маяковского навряд будут в ней, но в будущей свободной истории русской литературы Мая­ковский будет, без сомнения, помянут достойно.

Под Серпом и Молотом, , , , , , , , , Permalink

Comments are closed.