Страницы жизни великого русского писателя.

Выпуск 2

В 1875 году, когда  Ивану  было 5 лет,   родители взяли его с собой на ярмарку в  Елец, чтобы купить ему сапожки.  Это было  первое в  его жизни путешествие, самое далекое и самое необыкновенное. Его взору предстали купеческие каменные дома, мощеные булыжником мостовые, высокие величественные храмы…

 В воздухе витал аромат спелых яблок.    Базары были завалены арбузами, дынями, всякими фруктами и овощами. Город тогда жил широкой торговой жизнью, особенно ссыпкой зерна.   Но мальчику запомнилась не ярмарка, его «поразил звон, гул колоколов с колокольни Михаила Архангела, возвышавшийся надо всем в таком великолепии, в такой роскоши, какие не снились римскому храму Петра, и такой громадой, что уже никак не могла поразить впоследствии пирамида Хеопса.»    

А на обратном пути из города его ждало еще одно яркое впечатление. Когда проезжали мимо тюрьмы, увидал Ваня за решеткой тюремного окна узника, «с желтым пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжелое, что он еще отроду не видывал на человеческих лицах: смешение глубочайшей тоски, скорби и тупой покорности, и вместе с тем какой-то странной и мрачной мечты.»

И это выражение лица узника настолько поразило впечатленного ребенка, сто всю ночь после этого он не мог сомкнуть глаз.

А дома на хуторе, все было по-прежнему: старый дом, поля вокруг, да бездонное небо…«Великий простор, без всяких преград и границ, окружал меня: где в самом деле кончалась наша усадьба и начиналось это беспредельное поле, с которым сливалась она? Но ведь все-таки только поле да небо видел я».

Что осталось в памяти будущего нобелевского лауреата о жизни в Бутырках? «Я помню веселые обеденные часы нашего дома, обилие жирных и сытных блюд, зелень, блеск и тень сада за раскрытыми окнами … Помню, как сладко спала вся усадьба в долгое послеобеденное время… Помню вечерние прогулки с братьями, которые уже стали брать меня с собой, их юношеские восторженные разговоры … Помню какую-то дивную лунную ночь, то, как неизъяснимо прекрасен, легок, светел был под луной южный небосклон, как мерцали в лунной небесной высоте редкие лазурные звезды, и братья говорили, что все это – миры, нам неведомые и, может быть, счастливые, прекрасные, что, вероятно, и мы там будем когда-нибудь».

«Помню: однажды, вбежав в спальню матери я вдруг увидал себя в небольшом трюмо… : на меня … глядел уже довольно высокий, стройный и худощавый мальчик в коричневой косоворотке, в черных люстриновых шароварах, в обшарпанных, но ловких козловых сапожках».

Много лет спустя, вспоминая детство и отрочество, Иван Алексеевич рассказывал, что, будучи необыкновенно правдивым, он вдруг в восьмилетнем возрасте начал безудержно фантазировать и лгать: «Ворвусь, например, из сада или со двора в дом, крича благим матом, что на гумне у нас горит рига или что бешеный волк примчался с поля и вскочил в открытое окно людской кухни, — и уже душой веря и в пожар, и в волка. И длилось это с год, и кончилось столь же внезапно, как и началось. А возвратилось, — точнее говоря, начало возвращаться, — в форме той сюжетной «лжи», которая и есть словесное творчество, художественная литература, ставшая моей второй натурой с той ранней поры, когда я начал писать как-то совершенно само собой, став на всю жизнь только писателем».

«««Продолжение следует»»»