Выпуск 2.

В  первых числах апреля 1919 года Толстые спешно покинули Одессу.  Бунины встретили  их в помещении эвакопункта, где те оформляли отъездные бумаги,  и услышали: «Уезжаем в Париж! Всё равно не смогли тут хорошо устроиться, а уж теперь-то и подавно не выйдет…»

Спустя несколько дней Иван Алексеевич с горечью запишет в дневнике:

« /…/ в начале апреля большевики взяли /…/ Одессу, обративши в паническое бегство французские и греческие воинские части, присланные защищать её, и Толстые /…/ стремительно бежали морем (в Константинополь и дальше). Мы же не успели бежать вместе с ними /…/».

Их отъезд, также, как и впоследствии, Буниных, был  непростым.

   «Час был тяжелый,  — рассказывал А.Н. Толстой в письме Ивану  Алексеевичу в сентябре 1919.   — Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы  не скоро, уже на пароходе. Что было перетерплено — не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острове в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все искупилось пребыванием здесь (во Франции)».

Устроившись в  Париже, Толстой стал хлопотать об оставшихся в Одессе друзьях.  

«Милый Иван Алексеевич, в Америке образовалось общество «Помощи русским писателям, пострадавшим от большевиков». Первые семь тысяч были пересланы Н.В. Чайковскому и он здесь образовал комитет.

Я предполагал, что Вам с деньгами плохо, после всего, что произошло в Одессе, поэтому Вам были посланы деньги /…/

Деньги будут поступать и ещё и в большом количестве. Было бы очень хорошо для дела, если бы в Америке было опубликовано Ваше письмо с описанием, что было в Одессе и что терпят русские писатели. Напишите такое письмо, Иван Алексеевич, и передайте на моё имя Алексинскому, или тому, кого он укажет.

Затем, пришлите, Иван Алексеевич, мне Ваши книги и разрешение для перевода рассказов на французский язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, то есть не зажиливать. В Париже Вас очень хотят переводить, а книг нет. (Последних)».

В декабре  пришло  письмо уже  с предложением эвакуации во Францию.

«Милый Иван Алексеевич, князь Георгий Евгеньевич Львов (бывший глава Временного правительства, он сейчас в Париже) говорил со мной о Вас, спрашивал, где Вы и нельзя ли Вам предложить эвакуироваться в Париж. Я сказал, что Вы, по всей вероятности, согласились бы, если бы Вам был гарантирован минимум для жизни вдвоем. Я думаю, милый Ивам Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. Минимум Вам будет гарантирован, кроме того, к Вашим услугам журнал «Грядущая Россия» (начавший выходить в Париже), затем одно огромное издание, куда я приглашен редактором, кроме того, издания Ваших книг по-русски, немецки и английски./…/ Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре с тем расчетом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо…»

Но Бунин продолжал колебаться, не зная, как лучше поступить и предчувствуя, что обратного билета назад на Родину не будет. И только в конце января, с последним пароходом «Спарта»,  отплыл в эмиграцию.

На страницах дневника Веры Николаевны стали появляться записи о первых впечатлениях от Парижа и встреч со старыми знакомыми. 

«22 марта / 4 апр. 1920 г.

Неделя в Париже. Понемногу прихожу в себя, хотя усталость еще дает себя чувствовать. Париж нравится /…/ Устроены превосходно.  Хозяева предупредительны, приятны и легки, и с физической стороны желать ничего не приходится, а с нравственной — тяжело.  /…/

Толстые здесь, очень поправились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем «горе от ума». Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Это все от лукавого. Все хочется — лучше всех, сильнее всех, первое место занять.  /…/  Было чтение. Народу было много. Всем роман понравился. Успех очевидный.

28 апр. / 15 апр.

/…/ Вчера были у Толстых по случаю оклейки их передней ими самими. Пили вино. Толстой завел интересный разговор о литературе, о том, стоит ли вообще ему писать. Говорили о том, что литература теперь заняла гораздо более почетное место, чем это было раньше. /…/  Все поняли, что литература — это в некотором роде хранительница России. Потом говорили об иррациональном в искусстве. Ян считает, что хорошо в искусстве не то, что иррационально, а что передает то, что хотел выразить художник. 

1 мая / 19 апр.

Были у Толстых, а вечером Толстые у нас. Ал. Ник. читал свои стихи. Он читает хорошо и хорошеет сам. Ян прочел свои два рассказа: «Сказка» и «Последний день».

Да и у самого Бунина от тех встреч остались хорошие воспоминания: «…жили мы с Толстыми в Париже особенно дружно, встречались с ними часто, то бывали они в гостях у наших общих друзей и знакомых, то Толстой приходил к нам с Наташей, то присылал записочки в таком, например, роде:

   «У нас нынче буйабез от Прюнье и такое пуи (древнее), какого никто и никогда не пивал, четыре сорта сыру, котлеты от Потэн, и мы с Наташей боимся, что никто не придет. Умоляю — быть в семь с половиной!»

«Может быть, вы и Цетлины зайдете к нам вечерком — выпить стакан доброго вина и полюбоваться огнями этого чудного города, который так далеко виден с нашего шестого этажа/…/»

Спустя год, в  1921, когда денег стало катастрофически не хватать,  Толстые  в поисках лучшей доли переехали в Германию.

  В конце января 1922 года Бунин получил от него  письмо:

«Милый Иван, прости, что долго не отвечал тебе, недавно вернулся из Мюнстера и, закружившись, как это ты сам понимаешь, в вихре великосветской жизни, откладывал ответы на письма. Я удивляюсь – почему ты  так упорно не хочешь ехать в Германию, на те, например, деньги, которые ты получил с вечера, ты мог бы жить в Берлине вдвоем в лучшем пансионе, в лучшей части города девять месяцев: жил бы барином, ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем 13 – 14 тысяч марок в месяц, то есть меньше тысячи франков./…/ В Париже мы бы умерли с голоду. Заработки здесь таковы, что, разумеется, работой в журналах мне с семьей прокормиться трудно, — меня  поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбедно…/…/ словом, в Берлине сейчас уже около 30 издательств, и все они, так или иначе, работают… обнимаю тебя. Твой А. Толстой.»

Но со временем, в Берлине,  как и в Париже,  Толстому жить разонравилось. «Жизнь здесь приблизительно как в Харькове при гетмане,  — писал он Бунину. — Марка падает, цены растут, товары прячутся».

В мае 1923 года  он  побывал  в  СССР, а  1 августа вернулся на Родину навсегда.

Это решение не было спонтанным,  свидетельством чему  строки из письма К.И. Чуковскому: «Думалось, — быть может, вернемся домой, и там примут неласково: — без вас обходились, без вас и обойдемся.  /…/ Признаваться в этом тяжело, но нужно. На чужбине мы ели горький хлеб. В особенности, когда остыло безумие гражданской войны … Много людей наложило на себя руки. Не знаю — чувствуете ли вы с такой пронзительной остротой, что такое родина, свое солнце над крышей?»