Вспоминая первые годы своего младенчества, И.А. Бунин писал: « … иногда кажется, что я что-то помню из жизни в Воронеже, где я родился и существовал три года. /…/ Довольно живо вижу одно, нечто красивое: я прячусь за портьеру в дверях гостиной и тайком смотрю на нашу мать на диване, а в кресле перед ней на военного: мать очень красива, в шелковом приподнятом расходящимся в стороны воротником платье с небольшим декольте на груди, а военный в кресле одет сложно и блестяще, с густыми эполетами, с орденами, — мой крестный отец, генерал Сипягин».
Строки о матери с признанием безграничной любви к самому близкому на свете человеку есть в его знаменитом романе «Жизнь Арсеньева»:
«Мать была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным, я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого…
… я с младенчества нес великое бремя моей неизменной любви к ней, — к той, которая, давши мне жизнь, поразила мою душу именно мукой, поразила тем более, что, в силу любви, из коей состояла вся ее душа, была она и воплощенной печалью: сколько слез видел я ребенком на ее глазах, сколько горестных песен слышал из ее уст!»
Людмила Александровна, урожденная Чубарова, по происхождению была из хорошего, как тогда говорили, дворянского рода. Её предки были помещиками Костромской, Московской, Орловской и Тамбовской губерний и в их семье жила легенда: некогда Чубаровы были князьями. Петр Великий казнил одного князя Чубарова, стрельца, сторонника царевны Софьи, и лишил весь род княжеского титула. Людмила Александровна приходилась мужу дальней родственницей, и в ней тоже текла бунинская кровь. Иван Алексеевич, изучая родословную, сделал вывод: «Мать наша двоюродная племянница отцу». По воспоминаниям В.Н. Муромцевой, она была «культурнее мужа, очень любила поэзию, по-старинному нараспев читала Пушкина, Жуковского и других поэтов. Её грустная поэтическая душа была глубоко религиозной, а все её интересы сосредоточивались на семье, главное, на детях». Иван хорошо помнил, как в детстве, проснувшись ночью, он часто видел мать стоящей на коленях в слезах перед темными большими иконами. Материнское сердце печалилось и тревожилось о будущем. Семья росла, а хуторское хозяйство в Бутырках, куда они вернулись из Воронежа, дохода приносило все меньше, долги росли как снежный ком. Жизнь на широкую ногу, без оглядки на завтрашний день, которую продолжал вести беспечный супруг, грозила разорением, и единственное, что было в её силах для предотвращения неминуемой катастрофы – это непрестанная молитва за семью.
Деревенская жизнь после Воронежа показалась Людмиле Александровне однообразной и достаточно одинокой. Муж неделями пропадал на охоте, гостил у соседей, «а она только по большим праздникам ездила в село Рождество, да к матери в Озёрки. Старшие сыновья были заняты своим: Юлий по целым дням читал Добролюбова, Чернышевского /…/. Да и жил он в деревне только на каникулах /…/. Евгений немного занимался хозяйством, это было ему по душе; ходил на «улицу», — на сборище деревенской молодёжи, где под гармонию плясали и «страдали». Он купил себе дорогую гармонию-ливенку и все досуги упражнялся на ней. И мать все время проводила с Ваней, все больше привязывалась к нему, избаловала его донельзя». Так писала о том периоде жизни бунинской семьи Вера Николаевна. Но, думается, причина столь большой любви к младшему сыну у матери, была еще в том, что за несколько лет до его рождения, в семье произошли две трагедии с детьми.
Старший брат Бунина, Евгений вспоминал: «У нас ещё был маленький братишка Анатолий, и за ним ходила кормилица Наталья. Она была в то время солдатка. Как-то, в отсутствие моих родителей, заявился из солдат её муж пьяный, начал к ней придираться и хотел её ударить. Она, думая, что он не дерзнет её с ребенком бить, подставила ребенка, а он размахнулся, удар пришелся по ребенку, тот закатился неистово. Все это скрыли. Мать моя приехала и не могла понять, отчего мальчик кричит, а кормилица не сказала. Его нельзя было ничем унять. Послали за фельдшером, тот осмотрел и сказал, что у него перелом ключицы. Повезли его Елец, но было уже поздно. Мать его день и ночь носила на руках, так что, помню, все плечо у неё было черное. Он, бедный, страшно страдал …. И как грустно было слушать, когда несчастный плакал. Мать так, бедная, плакала, что, я думаю, не ручьи, а реки слёз пролила. Конечно, он скоро скончался в муках». Через некоторое время в дом снова пришла беда.
«Нас с братом Юлием отвезли в Елец, в частный пансион для подготовки в гимназию /…/ Дома же оставались в Бутырках наши родители и трое детей. Старший Костя, лет пяти, болезненный, очень бледный блондин с черными очаровательными глазами, за которые его прозвали вальдшнепом, сестренка Шура, лет трех, и мальчик Сережа, кажется, девяти месяцев. И вот как-то приезжает к ним сестра моего отца – старая девица, святоша, вроде бабушки Ольги Дмитриевны. Из усердия она помазала святым маслицем всех троих ребятишек. Мать моя, конечно, не подозревала, что эта сумасшедшая тетенька предварительно ходила по дворам деревни Каменки и мазала этим маслицем больных детей крестьянских. На второй или третий день все дети заболевают и на той же неделе умирают от крупа. Можно представить, каково это было пережить моей матери». (из воспоминаний Евгения Бунина)
Эти трагические события, конечно, наложили определенный отпечаток на внешность и характер Людмилы Александровны. Соседка Буниных по Озёркам, Маргарита Валентиновна Голицына, урожденная Рышкова, вспоминала:
«Насколько я помню Людмилу Александровну, она была небольшого роста, всегда бледная, с голубыми глазами, неизменно грустная, сосредоточенная в себе, и я не помню, чтобы она когда-нибудь улыбнулась». А вот какой увидела её впервые супруга Бунина Вера Николаевна Муромцева в Ефремове:
«В дверях останавливаюсь, оглядываю увешанную картинами гостиную с мягкой мебелью и большими растениями, затем вижу худую, несколько согнутую женщину в темном платье, в кружевной наколке на ещё чуть седых волосах, смотрящую темными, немного измученными глазами на сына. Это и есть его мать, Людмила Александровна, удивляюсь её бодрости, — ведь ей за семьдесят и она уже много лет по ночам страдает астмой, лежать не может, дремлет в кресле». В тот приезд, в начале июля 1907 года, в только что купленном просторном каменном доме старшего брата Евгения собралась вся бунинская семья. Вера Николаевна отметила, что за столом, среди « шума, споров и смеха меньше всех говорила и меньше всех ела Людмила Александровна, — она была вегетарианка по обету за спасение Юлия, когда он был арестован по политическому делу, — любовно оглядывая всех тех, на кого она тратила всё своё нежное сердце без остатка: дети, внуки, вот для чего она жила, мучилась, наслаждалась». Наблюдая за новыми родственниками, Муромцева сделала вывод:
«Семья Буниных очень ярка, самодовлеюща, с резко выраженными чертами характеров, страстей и дарований. Несмотря на вечные споры между некоторыми членами этой семьи, частенько переходящие в ссоры, а еще быстрее проходящие, все они были сильно привязаны друг к другу, легко прощая недостатки каждого, и считали себя какой-то особенной семьёй, как это часто бывает в семьях, где мать самоотверженна, любит детей до самозабвения и, вероятно, незаметно для себя внушает им, что лучше их нет никого на свете».
Дети отвечали матери любовью и почтением. Особенно это было заметно у младшего сына.
Нежное отношение к ней, искреннее уважение и любовь сквозили буквально в каждой фразе Ивана Алексеевича и в каждом взгляде, обращенном на неё. «Драгоценная мамочка!» — так обычно начинались его письма к ней. Лидия Валентиновна Рышкова-Колбасникова отмечала: «Иван Алексеевич был похож лицом на мать. Он очень любил её, заботился о ней, был нежным сыном». Это в полной мере могла подтвердить и Вера Николаевна. А ещё она вспоминала, что Людмила Александровна уже при первом знакомстве говорила ей, что Ваня с самого рождения сильно отличался от остальных детей, что она всегда знала, что «он будет особенным», и «никто так не любит меня, как он». « В этой беседе я почувствовала, что она считает, что лиризм и поэтичность сын унаследовал от неё. Я думаю, что она была совершенно права: от отца он получил образность языка, силу воображения и художественность образов. Потом она говорила, что ему пришлось труднее, чем братьям, что он ничего не получил из их бывшего состояния, что он ушел в жизнь «с одним крестом на груди».
На самостоятельную жизнь мать благословила его родовой чубаровской иконкой в серебряной почерневшей ризе – трапеза Трёх Странников у Авраама. Иван Алексеевич никогда с тех пор не расставался с нею. Она всегда висела над его постелью, где бы он ни ночевал.
Последние свои годы Людмила Александровна, тяжело больная, жила в семьях своих детей – то в Грязях у дочери Марии, то в Ефремове у сына Евгения. В Ефремове, она и скончалась в ночь с 15 на 16 июля 1910 года. Накануне она настояла, чтобы её любимый сын уехал, не присутствовал при её кончине, «так как всякая смерть на него действовала ужасно, и она это знала, знала, что он с детства боялся потерять её».
Спустя 7 лет, 12 октября 1917 года в Ефремове, в дневнике И.А. Бунина появилась запись: «Светлый, прохладный, по свету похожий на летний день, — превосходный. Оглянулся – нежно и грустно защемило сердце – там, в роще лежит мама, которая так просила не забывать её могилы и у которой на могиле я никогда не был». Она навсегда осталась живой в его сердце и памяти, — самой доброй и самой лучшей на свете.
«В далекой родной земле, одинокая, на веки всем миром забытая, да покоится она в мире и да будет во веки благословенно ее бесценное имя». («Жизнь Арсеньева»)
