АНДРЕ ШЕНЬЕ

 

Прочел Ленотра об Андре Шенье.

Мало кто знает, что знаменитый французский поэт был француз только наполовину. Ленотр рассказывает, что Париж и двор Людовика XV настолько поразили и очаро­вали «одного из восьми богатых вельмож», бывших в сви­те посла Отоманской империи, вручавшего свои грамоты французскому королю в марте 1721 года, что этот вель­можа, возвратясь на родину, в Стамбул, до конца жизни остался фанатическим поклонником Франции. Он даже свою новорожденную дочку назвал по-французски, Елизабет, и воспитал ее в таком восхищении перед француз­ским двором, что она до двадцати пяти лет ждала себе же­ниха не иначе как в образе прекрасного рыцаря из Па­рижа, а не дождавшись, вышла все-таки за француза, за скромного советника французского посольства, Людови­ка Шенье.

Вот от этой-то мечтательной турчанки и родился Анд­ре Шенье, говорит Ленотр. Когда ему сравнялось три го­да, родители его переселились в Париж. И он привез сю­да с собой, в своем младенческом сердце, унаследован­ную от матери жажду прекрасного и ту страстность, что создают поэты, а мать — свои наконец-то готовые осу­ществиться мечты. Действительность, однако, оказалась и для него, и для нее очень жестокой.

Низкое небо, грязная мостовая, дома с обсыпавшейся штукатуркой, серая трудовая толпа, мелочность нравов, ничтожность черни, спесь знати — таким представился г-же Шенье Париж. Двор, который она могла видеть толь­ко издали, показался ей только скучным гнездом интриг и честолюбий. А к этим разочарованиям присоединились денежные и хозяйственные заботы. Средства семьи бы­ли скудны, г. Шенье долго и понапрасну искал места. На­конец, ему предложили отправиться в качестве консула в Марокко. Он уехал и пробыл в отсутствии целых сем­надцать лет. Когда же вернулся, был уже канун револю­ции. И вся семья оказалась настроена весьма револю­ционно.

Г-жа Шенье, с трудом воспитавшая пятерых детей, была ожесточена против общества, находила его отвра­тительным, ибо не смогла при всех своих достоинствах и гордом сознании их, занять в нем положение. Не имея возможности выделиться при дворе, она замкнулась в кружке из нескольких остроумцев, скептиков и фрон­деров, партизанов новых идей. Таких было тогда много. Они в сущности вовсе не желали разрушения старого мира, говорит Ленотр; но им очень нравилось критико­вать его и легкомысленно желать победы утопистам. Эти любители туманного будущего и новшеств назывались в то время философами; они заигрывали с утопистами, как буржуа наших дней заигрывают с социализмом, забывая об ужасном пожаре, который, играя огнем, произвели наши предки сто лет тому назад. И вот к ним-то и тяну­лась г-жа Шенье.

Да тянулись и прочие члены семьи. А когда, наконец, революция разразилась, открыто стали на ее сторону.

Брат Андре Шенье, Мари Жозеф, писал напыщен­ные трагедии, подписывался «шевалье де Шенье», письма свои запечатывал печатью с гербом и графской короной и раболепствовал, чтобы сыграли при Дворе его «Аземира». Отец бегал и унижался перед сильными и знатными, ста­раясь получить пенсию. Когда же революция разрази­лась, сын и отец немедленно вспомнили каждый свое, — сын то, что его «Аземир» был освистан, а отец скудость пенсии, — и превратились в ярых демагогов. Мари Жозеф особенно отличился, — написал новую пьесу, настолько революционную, что она, по отзыву К. Демулена, «двину­ла дела гораздо быстрее октябрьских дней». И вышло та­ким образом, что судьба дала Андре Шенье видеть не только общую низость, которой поразила его революция, но и частную, в своей родной семье.

Андре долго жил в Лондоне, совсем не интересуясь политикой и предаваясь только развлечениям, которых требовала его сильная и горячая натура. Но в 1790 году он возвратился во Францию и попал в вихрь всеобще­го энтузиазма. Туг, не за страх, а за совесть, он на вре­мя страстно поверил «в обновление человечества, достойное благ Свободы и подчиненное всемогуществу Ра­зума».

Однако время это длилось не долго: он был для револю­ции слишком умен, зряч и благороден. Он быстро отличил в толпе, кинувшейся на добычу, наивных глупцов от убийц по найму и по инстинкту, и тотчас же принял участие в контрреволюционной борьбе с тем пылом, который назы­вали даже «кровожадным» и который, конечно, состоял только в благородной ненависти к подлой кровожадности революционеров. Его душа, полная любви ко всему высо­кому, прекрасному и чистому, была потрясена зрелищем торжествующего мошенничества и зверства, попрания всех святынь и традиций, видом всей той циничной лжи, пошлости, грязи и тирании, которыми отличаются все «взрывы народного гнева», и он не мог не восстать на ре­волюцию, а восстав не мог не погибнуть. И гибель эта была ужасна.

В начале 1794 г. он скрылся в Версаль. Скрылся не из страха, а просто потому, что слишком устал от революци­онной мерзости. Измученный, он отдыхал здесь среди мраморных богов, полуразрушенных портиков, огром­ных водоемов, где отражалось небо, лесных аллей и ча­щей. Сарду всего тридцать лет тому назад записал рас­сказ одного старика, который часто видел Шенье в ту по­ру: это был, по словам старика, маленький, коренастый, смуглый человек с горящими глазами, квадратным лицом и огромной головой.

В первых числах марта Шенье тайно сообщили о пред­стоящем аресте его друга Пасторета. Он немедленно ки­нулся в Пасси, где Пасторет скрывался в доме родителей своей жены. Пренебрегая опасностью, он прошел Сен-Клу, Булонский лес и вечером, в темноте, вошел в Пасси, надеясь через несколько минут увидеть Пасторета и уве­сти его в Версаль. Но было уже поздно: Пасторет был уже арестован, Шенье застал только его жену, в слезах и отчаянии. Он начал ее утешать, ободрять, торопить бежать. Но вдруг — стук в дверь:

— Именем нации!

И через мгновение в дом ввалилась ватага «членов ре­волюционного Комитета Пасси». И началось все то, что так страшно знакомо нам, свидетелям «великой россий­ской революции».

Что это были за люди, спрашивает Ленотр, и какой ис­торик достойно опишет, наконец, их, громкие деяния?

Все, что было мало-мальски честного в стране, уже давно прокляло «великую французскую революцию», стара­лось бежать от нее, терпеть ее молча, жить в самом не­заметном и скромном труде. Все отказывались от чести заседать в этих революционных комитетах, обязанность которых заключалась в шпионстве, доносах, арестах. Ка­ким же людям были по вкусу эти обязанности! И тем не менее во Франции насчитывалось в то время более двад­цати тысяч таких комитетов! Это ли не позор, не растле­ние страны!

Для ареста Шенье, говорит Ленотр, не было никакого предписания, никаких указаний свыше. Но эти скоты бы­ли одарены каким-то животным инстинктом. Они верно учуяли аристократа в незнакомце, случайно ими встре­ченном. Они угадали, что в руках у них благородное и гордое сердце, хорошая добыча для эшафота, — угадали, несмотря на то, что все были пьяны, пьяны настолько, что глупость их превзошла все границы. Протокол допроса, составленный ими, состоял из такого нелепого набора фраз и был так чудовищно безграмотен, что Шенье отка­зался подписать его…

Посадили Шенье в тюрьму Сен-Лазар, старое, грязно­го цвета здание за тремя железными решетками, похожее на гигантскую вонючую клетку для диких зверей, набитое сверху донизу узниками, которые вечно стонали и выли, чувствуя себя стадом, согнанным на двор бойни. И как только его посадили, он решил умереть:

— Приди, приди, о смерть, освободи меня, — пишет он, войдя в тюрьму.

Но могло ли его страстное сердце принять столь ско­рую и безмолвную смерть?

— Как? Умереть, не плюнув в лицо террору? Уме­реть, не узнав, не осмеяв, не повергнув в грязь палачей и словоблудов? Не оставив ничего, чтобы могло умилости­вить историю за всю тьму убиенных?

И Шенье остался жить, ждать казни, чтобы писать и проклинать. «И слава ему — говорит Ленотр, — слава поэту, выразившему возмущенную душу изнасилованной Фран­ции, кинувшему из темницы анафему тем, кто обесчестил ее!» Прекрасные слова. Только одну ли Францию обесче­стила ее «великая революция»? Не всю ли Европу, не все ли культурное человечество?

Казни шли непрерывно, изо дня в день. И поэтому Шенье не скоро дождался своей очереди, — его казнили только в первых числах Термидора. Родные его остава­лись сторонниками революции, — брат был даже в среде наиболее могущественных вожаков, — и то ли поэтому, то ли по беспечности надеялись, что его просто «забу­дут» в тюрьме. В ужасе был один старик отец, который неустанно бегал по «комитетам», моля о снисхождении к сыну. В первых числах Термидора он дошел до самого Барера и долго заклинал его, плакал перед ним. — «Пре­красно, — сказал наконец Барер, утомясь этой сценой, — твой сын будет через три дня свободен».

И точно, ровно через три дня, когда старик сидел в своей квартире, полный надежд на близкую встречу с сыном, в передней раздался звонок. Обезумев от радо­сти, — уж не Андре ли это? — он кинулся к двери, рас­пахнул ее — и увидел Мари Жозефа: тот был так бледен, лицо его было так страшно и многозначительно, что ника­ких сомнений больше не оставалось…

В самом деле, как раз в этот самый час Андре Шенье обрел полную свободу: в этот час телега с двадцатью пятью обезглавленными трупами, среди которых был и труп Андре, покинула площадь, где совершались казни, и направилась за Париж, к одной заброшенной камено­ломне. В эту каменоломню уже шесть недель подряд, изо дня в день, валили казненных, и возле нее с утра до ве­чера предавались своему отвратному занятию некие лю­ди, которые снимали с трупов окровавленную одежду и швыряли их затем в братскую могилу.

Так же, конечно, поступили эти люди и с одним из са­мых великих поэтов Франции, посмевшим «не принять революции», не преклониться перед ее идолом.

 

Одесса, лето 1919 г.